Струве, который был идейным вдохновителем постреволюционного (или, точнее, контрреволюционного) либерального консерватизма, не занимался специально его теоретическим обоснованием. Зато это сделали его духовные и политические соратники — прежде всего С. Л. Франк и И. А. Ильин. Что касается соотношения традиции и новаторства, Струве неоднократно высказывался о том, что для будущей России (то есть для нас) единственно приемлемым будет «сочетание идей свободы и движения вперед с идеями порядка и чувствами любовного охранения традиций»[205]. Обоснование такому сочетанию, казалось бы, несочетаемого дал С. Франк в неоднократно мною цитированной книге «Духовные основы общества».
Я не буду здесь углубляться в религиозно-философскую аргументацию Франка, который показывает, что в последних глубинах духовной жизни — как индивидуальной, так и коллективной — в нераздельном единстве действуют как сверхвременность, так и временное течение жизни: «В глубине соборной исторической жизни человечества, как и в глубине индивидуального духа, неустанно и неустранимо совместно участвуют и традиции, сохраняющие силы прошлого в настоящем и передающие их будущему, и творческая энергия духовной активности, устремленная к будущему и рождающая новое»[206]. Однако во вне, в текущей повседневной общественно-политической жизни эти два момента выглядят противоречащими друг другу и часто вступают в противоборство. Они сотрудничают между собой, но в форме неустанной взаимной борьбы. Из этого следует «общее нормативное требование необходимости их постоянного примирения»[207]. В началах консерватизма и творческой инициативы мы имеем таких антагонистов, которые как бы прикованы друг к другу, питаются и живут каждый за счет другого и потому «призваны к мирному сотрудничеству и согласованию»[208].
Тут важно еще раз вспомнить, что несколько ранее и по более конкретным политическим поводам об этом же «духе соглашения и единения» говорил и писал П. Струве, пытавшийся примирить «правые» и «левые» силы зарубежья ради их общего национального призвания и национального дела — возрождения России. «В политике, — писал Струве, — так же как в частной жизни, сила и твердость вовсе не в самодурстве и не в драчливости, а, наоборот, именно в способности уважать чужие мнения, чужую личность, чужое право и приходить с этим не моим мнением, не моим правом к какому-то разумному соглашению, которое всегда отыщется как некая справедливость или правда»[209]. Учитывая обстоятельства в русском рассеянии, где не было государственной власти и всякое повиновение и дисциплина должны были быть совершенно добровольными, Струве констатирует: «Это обстоятельство, невозможность опереться на приказ и принуждение, невозможность, существующая и для тех, кто должен мыслиться приказывающим и принуждающим, и для тех, кто мыслится и мыслит себя повинующимся, с особой силой должно было бы внушать дух соглашения и практику согласия»