Без такого рода предосторожностей было никак не обойтись: ведь за вывоз машин английский закон карал смертью.
Но не отказываться же из-за этого от вывоза вожделенной машины, тем более если ты лихой гусарский капитан двадцати шести лет от роду и твоя фамилия Сечени?!
Угодить на виселицу из-за установки gaslight? Ну уж нет, гусару под силу сыскать себе более благородный вид смерти: пусть смолкли сражения, зато остались дуэльные поединки. Доверить перевозку механизма кому-нибудь другому? Но ведь это все равно что добровольно отдать свою жизнь в чужие руки. Проще всего прибегнуть к открытой, гусарской атаке.
Сечени решил, что вывезет машину самолично, а в крайнем случае сошлется на незнание закона.
С точки зрения юридической, несколько наивный подход, учитывая, что на окраинах города повсюду были расставлены виселицы. Ведь не спрашивают вора, укравшего хлеб у пекаря, известен ли ему закон, запрещающий воровство? Укравшего хлеб отправляют на виселицу точно так же, как мелкого карманника, вытащившего носовой платок из кармана благородного господина. Все это Сечени отлично известно. Но вот вопрос: решатся ли повесить не простолюдина, а лорда?
Он станет действовать, не прибегая ни к каким ухищрениям. Наиболее безопасна самая обычная контрабанда, и простейшее решение готово: предъявить к досмотру машину и сунуть таможенному чиновнику несколько золотых.
Судя по всему, Сечени хорошо изучил англичан: его замысел удается в полной мере.
Таможенный инспектор смерил его холодным и гордым взглядом; на него не произвел ни малейшего впечатления тот факт, что перед ним — Count, граф Сечени. Но ощутив ладонью прикосновение четвертого золотого, чиновник движением другой руки дал знак пропустить ящик. У выхода дуврской таможни уже поджидали носильщики. Еще несколько минут, и поклажа перенесена на судно — только-то и делов!
«За четыре золотых он продал мне душу нации — машину», — записывает Сечени в своем дневнике. Эту запись он делает прямо там, в Дувре, со скуки, поскольку вынужден ждать отправления судна.
«Стоял штиль, и, чтобы скоротать этот день, я заполнил его подкупом английского таможенного чиновника и чтением книги «Les amours secrets de Napoléon»[41]. Между делом перемигнулся с дочерью трактирщика и совершил основательную прогулку по направлению к Кастлю. Тем самым пребывание в мрачном, неуютном порту сделалось более сносным».
Пока судно плыло к берегам континента, а особая почтовая карета везла Сечени в Вену, он не раз возвращался к мысли о том, чем же сделались столь невыносимыми для Байрона Лондон и Англия, где леди Холланд может себе позволить открыто выказывать свою симпатию к Наполеону; где даже продажный таможенный чиновник не считает нужным ломать шапку перед иноземным графом; где о Меттернихе отзываются в таком тоне, как сам Меттерних — о каком-нибудь трансильванском магнате; где представительницы прекрасного пола вовсе не так уж и холодны — продажные девицы из Сохо чуть ли не со слезами благодарят, если платишь им сверх условленной суммы; где существуют конституция и разные диковинные механизмы, а рабочие выражают недовольство, если им недостаточно мяса и пива. Поинтересовались бы, сколько мяса съедает или сколько выпивает пива (впрочем, какое уж там пиво, так, слабенькое винцо) венгерский крестьянин, венгерский крепостной раб? Неужто Байрону хотелось большего? Вряд ли он мог желать, чтобы судьбу Англии взяли в свои руки якобинцы… Ведь даже Наполеон охотнее мирился с роялистами, нежели с якобинцами… Да и вообще якобинство — это устарелая, изжившая себя система. Стране требуется не кровавая диктатура черни, а умелое руководство высокообразованной, духовно развитой аристократии… Конечно, имеется в виду не Меттерних, который, норовя перевернуть мир, поддерживает тесную дружбу со старым Ротшильдом, точно с каким-нибудь исконным дворянином реформатского вероисповедания, что, впрочем, — исходя из его собственного опыта общения с Бидерманом — вполне понятно…