— Угу, — ответил Кремнев и скрылся и через некоторое время притащил то, что просил старшина.
Фомин разодрал вощеную оболочку индпакета, полил йодом из плоской трехсотграммовой бутылки с завинчивающимся горлышком и коснулся самодельным тампоном саднившей кровью спины неподвижно лежавшей женщины, и она, до сих пор не проронившая ни звука, вдруг дернулась всем телом, придушенно вскрикнула и затряслась в рыданиях. Плакала она молча, но колотило ее так, что лавка ходила ходуном.
— Да лежи ты! Совсем не больно, — по привычке, словно говоря с раненым, прикрикнул старшина, в котором проснулся санинструктор.
«Надо же так, — Фомин все с большей и большей злостью думал об окружающих. — Небось какому-нибудь паршивому унтеру щи пересолить боялись, а на девку накинулись».
Закончив обрабатывать ссадины и кровоподтеки, Фомин выкинул тампон и оглядел недоуменно молчащих ресторанных.
— Больше самосудов не устраивать. А то…
Что будет или что он может сделать, старшина не договорил, потому что сам не знал, но вышло строго и внушительно.
Кремнев разбудил себе смену, а старшина опять улегся на прежнее место и заснул сном праведника. Бессонницы в списках солдатских хворей не значатся. Тем более в девятнадцать лет.
Удалось поспать почти до самого рассвета. Только к утру радист принял приказ всем танкам, самоходным орудиям ударных соединений с десантом двигаться на Згеж и догонять авангарды, ушедшие за ночь по разным, расходящимся направлениям к Варте.
Служащие ресторана сами на скорую руку соорудили завтрак. Потом пошушукались между собой, и две молоденькие официантки подали к еде светлый желтоватый напиток в тяжелых пузатых стаканчиках.
— Прошу, панове. — Худенькая светловолосая полька подошла с подносом к лейтенанту и Фомину, стала, опустив глаза.
Танкист отхлебнул и зажмурился от удовольствия.
— Райские харчи, старшина. Пей. Это яблочная, мы ее еще в Маркушове, под Люблином, освоили. Вроде сладенькая, а бодрости придает и греет.
Руки у официантки мелко дрожали, и единственный стакан, предназначенный Фомину, ходил ходуном. «Что с ней? Больная, что ли?» Фомин начал было соображать, как спросить, чтоб полька поняла, и только тут до него дошло, что перед ним стоит та, которую он сегодня ночью избавил от унизительной экзекуции. Это точно была она. Искусанные губы подведены помадой, но глаза не зарисуешь — от ночных слез они были припухшими, покрасневшими.
— Чего ты на нее уставился? — толкнул под бок танкист. — Пей, не вводи девку в краску.
Фомин взял стопку и проводил девушку взглядом. «Красивая. Таким при немцах хуже всех было». Яблочная тоже была хороша и прокатилась по горлу сладким и терпким комком. Вокруг шумели свои: веселые, выспавшиеся, живые. Подтрунивали: