— Место хорошее. Харчи, выпивка и тепло, как после окончательной победы.
— Думаешь, все так будет.
— Санаторий!
— Смотри! Девки все на каблуках. С такой бы у нас по деревне пройти — все бы с печек попадали!
— Что толку по деревне? Вот за деревней…
— А у меня, пишут, что в деревне, что за деревней — все поросло. В сорок третьем спалили, суки…
Лейтенант поглядел на часы.
— Все! Кончай ночевать, славяне! Давай к машинам!
Народ потянулся к выходу. Никому не хотелось уходить из тепла, уюта, но все они были солдатами, и война требовала свое. Фомин, уже давно усвоивший, что выполнение всех приказов надо начинать самому, тоже пошел к выходу, но лейтенант окликнул его:
— Старшина! Погоди. Давай на дорогу разживемся у хозяина этим антифризом, что нам подносили. Не спирт, конечно, но греет. А то ресторанов в нашей жизни, может статься, больше не предвидится. Будет чем водителей поддержать. — Лейтенант достал из кармана комбинезона деньги, и Фомин добавил все, что оставалось от гвардейского старшинского жалованья — что-то около трехсот рублей, и они вдвоем пошли втолковывать хозяину, что им требуется.
Оба, и танкист, и Фомин, твердо помнили приказ — у поляков даром ничего не брать, платить, как положено, и помнить про освободительную миссию Красной Армии. Хозяин сразу сообразил, что к чему, деньги взял, пересчитал, будто всю жизнь считал советские, и приказал своим, и те вытащили корзину с бутылками. Две из них коммерсант сунул в руки лейтенанту и Фомину.
— То коньяк Франции, панам офицерам. Для жолнежей вино.
— Не поморозим славян, старшина! — хохотнул лейтенант и весело подхватил корзину, потащил к выходу, и, когда Фомин придерживал дверь, чтоб пропустить танкиста с его веселой поклажей, лейтенант, понизив голос, поинтересовался: — Чего та паненка тебя глазами обстреливает? Так и зыркает. Подозрительно. И когда только люди успевают?
Он уволок корзину, и с улицы раздавался его голос: «Разбирай, орлы! Для медицинских нужд!» — а Фомин смотрел на польку, и она смотрела на него, потом отвела взгляд, попыталась сделать движение, будто собралась уходить, но не ушла, и старшина вдруг ни с того ни с сего вспомнил, какая у нее исполосованная спина, и почувствовал, что краснеет и становится жарко. Он не знал, что надо говорить и надо ли вообще говорить что-нибудь, подумал и пошел к выходу, спиной, затылком чувствуя, что за ним идут. Она идет за ним. И не ошибся. В тесном коридорчике черного хода, застегивая полушубок, он почувствовал, что сзади его потянули за рукав. Робко.
— Пан офицер! — горячо шептала полька, и голос ее дрожал. — Пан офицер! — повторила она. — Не верце тому… Не верце в то кламство… Неправда то.