— Как это нет? Найди. Надо найти, нельзя же оскандалиться перед людьми, — отвечала она, лизнув палец и пробуя накаленные щипцы.
— Да вот так — нет, и все. Ты не знаешь, что у нас со дня на день должны описать имущество? Не видишь, что у меня от всего этого голова вдет кругом? — почти простонал Паштрович.
— А при чем тут я? Будь добр, не устраивай мне сцен. Когда мы поженились, ты прекрасно знал, какое мы займем положение в свете и какой у нас должен быть дом. Нужно было тогда с самого начала запереться в четырех стенах. А ты вошел в нашу семью и хотел, чтобы все осталось по-прежнему. И тогда это тебе нравилось. Перед тобой открылись двери в высшее общество, Я не виновата, что ты не сумел вовремя сманеврировать. Ведь отец тебе тысячу раз говорил, что нужно порвать с консерваторами. Положение их пошатнулось. И что бы там ни было, к власти придут радикалы. Нужно было сразу же войти в контакт с Вайтбахами. И ты был бы сейчас уже великим жупаном или, по крайней мере, статс-секретарем. А так даже этот карьерист Петика обскакал тебя. Он еще у тебя и должность нотариуса отберет. Ну, что ты здесь сидишь? Иди наверх!
— Все это уже ни к чему. Дело сделано. Жена Балога была у министра. Все кончено. Ждать нечего.
— Надо устоять.
— Не могу. Через несколько дней меня ожидает банкротство, — медленно проговорил Паштрович, вычерчивая палкой на ковре: б-а-н-к-р-о-т-с-т-в-о.
— Бан-крот-ство? — повторила госпожа Паштрович шепотом, чтобы не услышала прислуга. Она обернулась и увидела жалкую, сгорбленную спину мужа, туго обтянутую сюртуком, которая напомнила ей спину всплывшего утопленника.
— Да. Мы погибли. И я, и ты, и Эржика.
— И ты мне это говоришь? Говоришь сейчас! Да ты понимаешь, что это значит? Понимаешь?!
У нее посинели губы, и она судорожно вцепилась в мраморную доску столика, на котором стояло зеркало. Она еще не уяснила себе до конца смысла сказанного, но побледнела от злости, от душившего ее презрения к этому поникшему человеку, похожему на сломанное бурей трухлявое дерево. Она дрожала от ярости, ей хотелось броситься на него, вцепиться ему в волосы и исцарапать лицо.
По улице, ведущей от вокзала, прогромыхали экипажи. В них за баррикадами чемоданов небрежно развалились коммивояжеры, которые, казалось, и тут не переставали подсчитывать барыши; беззаботные путешественники и их жены в нарядных шляпках с вуалями с любопытством озирались по сторонам; грустные родственники в трауре возвращались с похорон.
В кухне во весь голос пела Маришка своим неприятным, дребезжащим сопрано.
Все это свинцом навалилось на Паштровича, сдавило ему грудь. Наконец он решил прервать мучительную сцену и поднял голову.