А малютка спал на зеленой постели из травы и цветов. Сейчас он был спокоен.
— Срапион, — заговорил Асур. — Я хочу сказать…
— Что?..
Асур не сразу выразил свою мысль, словно еще для себя додумывал ее.
— А хорошо ведь это, Срапион, что и среди такой разрухи еще есть люди…
— Какие люди?
— Да хоть бы, скажем, тот, с виду такой недобрый, козопас. И те турки, у мельницы. Старик и женщины…
— Ты о них как о сестрах двоюродных говоришь или о зятьях своих!.. — с иронией в голосе пробурчал Срапион.
— И все же!.. — не уступал Асур. — Не будь их, где бы мы взяли молока для ребенка, да и хлеба для нас? Они ведь дали?!
— Не дали, — сказал Срапион. — Мы силой у них забрали…
— Их бы не встретили, так и забрать бы не у кого! — Асур вздохнул. — Нет, брат, хоть они и турки, а козопас курд. Но люди! Добрые люди! И хорошо это, что доброта неиссякаема, что истинно человеческий род неистребим. Не то белому свету уж давно был бы конец.
Срапион тихо засмеялся.
— Ты, я смотрю, Христом на мою голову обернулся! Мне-то что оттого, истребим или не истребим человеческий род? Какой в этом толк, если все, чем я жил, мертво, если ветвь моего рода иссушается!.. Не играй в Христа, Асур!..
Они замолчали. Срапион облазил все окрест. Выискал и нарвал съедобной травы. К хлебу и сыру, что дал турок, она пришлась как нельзя кстати. И тут уже Срапион подумал, что Асур, видно, действительно прав: не приведи бог, чтоб на свете людей вдруг не стало. Добрых людей…
Внизу тем временем рассеивалась туманная морось. Весенний день входил в свои права, открывая глазу неоглядную даль большого поля.
* * *
Стемнело не скоро.
Малыш проснулся и опять за свое: есть, мол, давай. Споили ему остатки молока. И сами поели хлеба с сыром да запили водой из ручья, стекавшего откуда-то сверху.
— Пошли бог надежду!.. — перекрестились они.
Однако в путь двинулись, уповая не столько на бога, сколько на темноту.
Впереди шел Срапион, следом Асур.
Молчали.
Утешить друг друга нечем, да и рискованно говорить.
Дышать и то небезопасно. Враг, он коварен. Кто знает, не затаился ли где поблизости в засаде. И что говорить, ясно ведь, обречены на погибель. Вот и молока ребенку больше нет. Остался всего кусочек сахару, что старуха дала, и больше ничего. А бог, он не балует, на него надежда плохая, никому еще милостыни не подавал.
Одно слово — обречены на погибель…
До большой реки дорога еще очень длинная. И страхов на ней ой как много, на каждом шагу смерть — и впереди, и за спиной, всюду. Ах, если б дитя было смышленым, понимало бы, что никак ему нельзя кричать, будить злых ночных духов. Никто его не вразумит. Паршивец, понимает, что только плачем он может нагнать страху на своих спасителей, принудить их раздобывать ему пищу. Только плачем. Этим он держится. Выжимает из своей крохотной плоти последние звуки и плачет. Но вот беда, плач его путникам уже нипочем: бросившийся в реку не боится дождя. Орет и пусть себе орет, пока вконец не изойдет. И, однако же, этот крикун не ведает ни страха, ни жалости. Никак он не уймется. Того и гляди, из тьмы вынырнут вооруженные вражьи люди.