— Будут еще катера? — спросила Таня.
— Обещали прислать. Надо вывезти тяжелораненых.
— Меня только в тяжелые не зачисляйте.
— Хорошо, не зачислим, Саша! — Таня погладила его спутавшиеся волосы. — До свиданья, Санчо Панса.
— До свиданья, Таня.
Она собралась уходить.
— Если будет катер, товарищ капитан, узнаете насчет Курасова?
— Все узнаю. Он, наверное, опять у Чушки.
— Где же… Вероятно, там.
Таня кивнула головой и вышла из капонира.
Букреев остался один возле Горбаня.
— Когда же письмо на «Севастополь» будем писать?
— Придется с «Большой земли».
— Теперь можешь отчитаться.
— Вот когда вручат орден, тогда и напишу на линкор.
— Примета?
— Просто так… — Горбань замялся. — Придумал сам для себя такой морской порядок.
Они поговорили о разном и незаметно перешли к Батракову. Горбань беспокоился, как будет обходиться без него комиссар, что будет кушать, «не попадет ли в какой-нибудь случай».
— Трудно стало с ним, — искренне сетовал Горбань, — очень он смелый человек, ходит куда надо и куда не надо. Ранили меня тоже по дурному случаю. Идем по берегу, вижу — песок бьет по рукам, стреляют. А он идет себе шагом и идет. Ну, пока уговорил его свернуть, мне и попало. И то еще плохо, что он дюже глуховат стал.
— Как же вы с ним обходитесь?
— У нас морской порядок — если потеряемся, он меня окликнет, а не я его. Я старался нарочно теряться, а сам слежу. Он обо мне беспокоится и не так спешит. — Горбань застенчиво улыбнулся.
Три дня пролежал Горбань в капонире. И ежедневно Батраков навещал его, приносил что-нибудь из пищи и долгонько просиживал у кровати своего ординарца. Беседы их, если послушать со стороны, носили странный характер. Казалось, они все время ссорились. А происходило это потому, что Батраков, чувствуя, что он так или иначе виноват в том, что ранили ординарца, старался не показать этого и нарочито грубовато с ним говорил. А Горбаню казалось, что комиссар на него гневается, и он пытался искупить «вину» и быстрее приступить к исполнению своих обязанностей.
Иногда раненый ковылял к телефону и разговаривал по душам с приятелем Манжулой, хотя тот обычно только выслушивал друга, но сам отделывался какими-то междометиями.
Лежа на койке, Горбань в который уже раз пересчитывал заклепки на бортовом листе, содранном с катера и приспособленном к потолку, и с тоской сильного человека, вынужденного бездействовать, прислушивался к непрерывной стрельбе и рокоту моря. Волны шуршали камешками, хрипели между кольями проволочных заграждений и приносили дурные мысли, такие естественные в одиночестве. А Горбань был один. Держать теперь лишнего человека для дежурства не было смысла, так как корабли пока не появлялись, и даже сам старший морской начальник перекочевал на передовую, поближе к своей роте.