Бойцы накапливались и под команды офицеров, отдаваемые тихими голосами, обтекали комель горы. Моряки авангардной группы сгрудились возле Рыбалко, молчаливые, запыхавшиеся, с гранатами в руках.
— Врывайтесь на вершину, Букреев! — приказал Гладышев. И его тихий голос, еще более приглушенный, чтобы сдержать волнение, зазвенел в ушах. — Мы обвяжем гору, а Степанов подведет людей ко второй вершине — там наиболее крепкий орешек.
Укрепления горы Митридат были изучены еще в предпоследнюю ночь, в блиндаже командира дивизии. Четыре последовательно понижающиеся к морю вершины, по сведениям разведки и согласно шифрограмме главных сил, были укреплены неравномерно. Вершина, которую сейчас нужно было штурмовать, была наиболее высокой, но менее укрепленной, так как находилась она в глубине, и противник, конечно, не предполагал, что ее могут атаковать с тыла.
Букреев передал Рыбалко приказ комдива. Моряки тронулись вверх. Проволочные заграждения были разрезаны, и колья выворочены «с корнем». В проходы, сделанные умело и быстро, вливались люди и веером расходились на подъеме. Ни кустика, ни скал. Ровный склон, уложенный скользкими от дождя травами. Бойцы обгоняли Букреева; из-под их ног вылетали камешки, ошметки грязи. Чем ближе было к вершине, тем более ускорялось движение, напряжение росло. Никто ничего не говорил, никто никого не подбадривал, но чувствовалась объединяющая всех мысль: скорее туда, скорее ворваться. Скорее отвести душу и стрельбой, и рукопашной, и криком. Букреев откинул на затылок фуражку. Вспотевшие пряди его волос прилипли ко лбу. Он чувствовал свое разгоряченное тело. Горячий дух, казалось, вырывался из-под его расстегнутого ворота и обвевал подбородок, щеки. Но лоб был холоден. Быстро стучало сердце, и как будто в такт этому стуку звенели слова той памятной песни. Ее пел его батальон еще в Геленджике:
Девятый вал дойдет до Митридата,—
Пускай гора над Керчью высока!
Полундра, фриц! Схарчит тебя граната!
Земля родная крымская близка!
Мотив песни и слова привязались и не оставляли его. Все движение вперед, казалось, было подчинено этому песенному ритму: «Де-вя-тый вал дойдет до Ми-три-дата, — пу-скай го-pa над Керчью вы-сока!..»
И когда моряки проревели свой боевой клич, это было неожиданно. Это было все тем же продолжением песни. Букреев, не стесняясь, что он командир батальона, закричал вместе со всеми. Рокочущее, как боевые барабаны, матросское слово «по-лунд-р-р-р-р-р-а!» объединило всех, кто не был до этого виден, и бросило вперед на приступ вершины.
По-прежнему было темно, и гранаты, брошенные в окопы передними атакующими, только на миг осветили каменные брустверы и черные силуэты добежавших до вершины людей. Послышались короткая, какая бывает при прочесывании траншей, автоматная стрельба, пистолетные выстрелы, и крики, и шум, воспринимаемый уже почти подсознательно. Букреев добежал до камней, перепрыгнул их и полетел куда-то вниз. Казалось, что все ошиблись, никаких врагов нет, а есть каменная стенка ограждения, какая бывает на автомобильных горных дорогах, и за ней пропасть. Такое ощущение продолжалось до соприкосновения ног с чем-то неподвижным, мягким, как куль, набитый шерстью. Подумав, что он попал на человека, Букреев инстинктивно отпрыгнул в сторону и ударился боком о камни. Он понял, что это стена каменоломни, приспособленной под траншею, и, следовательно, атака пришлась именно по тому месту, куда было заранее намечено. Совсем близко кто-то несколько раз выстрелил из пистолета, кто-то пронзительно закричал по-немецки и сразу же захлебнулся, кто-то выпустил очередь из «вальтера», личного оружия немецких офицеров. Светло-огненным раструбом поднялся большой и трескучий столб противотанковой гранаты. Возле Букреева появилось чье-то лицо; фосфорическим блеском вспыхнули глаза.