В это время во двор вошел отец Нади.
— Разве это баба? — сказал он.
Надин отец поднял валявшуюся рядом деревянную щепку, сделал, казалось, всего два-три движения, и — о, чудо! — наша баба превратилась в симпатичную девочку в шапке, с челкой, небольшим носиком и милой улыбкой. Более того, эта девочка была удивительно похожа на Надю.
Хорошо помню впечатление, которое произвел на меня Надин отец: высокий, стройный, в красивом заграничном пальто, с внешностью настоящего артиста. Все наши знакомые носили в то время обычную малопривлекательную советскую одежду. А скульптор Лавров вернулся в Россию из Франции с женой-француженкой и дочерью Надей. Они жили в нашем доме на первом этаже в коммунальной квартире, мы жили на втором.
Скульптор Лавров создал очень популярную скульптуру «Сталин и Мамлакат», и хотя их автор был репрессирован, ее копии находились во многих местах, в том числе и в нашей школе. На ней сохранилась гравировка его имени.
Почему мне так запомнился этот незначительный эпизод с «бабой»? Возможно, потому, что после этого я больше никогда не видела Надиного отца. С нами, детьми, никогда не обсуждались случаи исчезновения людей из нашего дома. Но арест Лаврова вскоре перестал быть для нас секретом. Его жена — нежная, кроткая женщина, почти не говорившая по-русски, осталась с дочерью одна, в безвыходном положении. Наша мама не могла не помочь попавшему в беду человеку. А чтобы это не выглядело милостыней, она предложила Надиной маме давать нам с сестрой уроки музыки.
Так у нас появилась учительница музыки. Она не была профессиональным педагогом, а мы, пользуясь мягким характером нашей преподавательницы, часто не выполняли задания, прятались от нее у соседей или запирались в туалете. На что она реагировала совершенно беззлобно: «Ничего, приду в другой раз». Лишь позднее мы поняли, почему наши родители не особо настаивали на том, чтобы мы изменили свое отношение к урокам музыки: они почти не обращали внимания на наши прогулы и игру в прятки. Ведь истинной целью этих занятий было вовсе не наше музыкальное образование…
И все же кое-какие навыки остались: весной 1941 года меня приняли в музыкальную школу. Но война смешала все карты. После возвращения из эвакуации мы уже не застали ни Надю, ни ее маму. Лишь в подъезде долго еще валялись книги на французском языке. Продать их было невозможно, и все они пошли на растопку еще до конца войны.
Почти в каждой квартире нашего дома кто-то был репрессирован. В нашем подъезде жила Лера Левинсон, моя ровесница. Мы одновременно поступали во Второй московский медицинский институт, а потом некоторое время после его окончания работали в одном роддоме микропедиатрами. Ее мать работала кардиологом в Боткинской больнице, а отца не было. Он объявился много позже и совершенно внезапно, в 55-м или 56-м году — вернулся из лагеря, после чего, увы, долго не протянул… Лера сейчас живет в Бостоне, и мы иногда общаемся.