— Пешком доберусь, господи!
Его все же посадили на коня. Почти всю обратную дорогу он тяжело вздыхал и молчал, и только когда они въехали на пыльную станичную улицу, Автамон с твердой решимостью вскинул на комбата слезящиеся старческие глаза:
— В другой раз не дамся Дышлакову. Застрелю, в тюрьму сяду, а не дамся. Или себя порешу.
— Не дразни его, — посоветовал Дмитрий. — И если можешь вернуть коня, верни. Это я так, по существу вопроса.
— Господи, уж и дался вам Гнедко, — перекрестился и сокрушенно вздохнул Автамон, примериваясь ловчей соскользнуть с конского крупа.
1
На чабанском стане вроде бы все было спокойно. Ни бай Кабыр, ни его сыновья не заглядывали в этот ближний к улусу уголок предгорья. Не появлялись здесь и соседние чабаны. Не до гостеванья было им сейчас, когда в степи начиналась стрижка овец.
Такое затишье устраивало Соловьева. У Муклая хоть и не бог знает какие жирные харчи, а все ж получше тюремных. Отсыпались в колке, в приболотном черемушнике, надеясь на то, что праздничные бега, в которые неизвестно зачем они ввязались, вскоре позабудутся, Ивана посчитают канувшим неизвестно куда и перестанут искать на Июсах, вот тогда-то, раздобыв подходящее оружие, и осядет он где-нибудь в уремной тайге, став самому себе указчиком и хозяином.
О Миргене Тайдонове, невольном дружке по несчастью, Иван не думал, да и что думать о нем: Мирген — вольная птица, что твой сокол — ему открыты все мыслимые и немыслимые дороги, никто его пальцем не тронет. Правда, втайне Иван надеялся, что Мирген не покинет его, вдвоем им будет повеселее. Время от времени хитрый и увертливый хакас станет выезжать на разведку и сообщать Ивану о замеченных им всяческих переменах в селах и улусах, а что такие перемены должны быть, Иван не сомневался.
Хотел Соловьев еще пожить да подкормиться на тихом чабанском стане, но в один из дней по выбитому овцами полынному логу, не прячась, напрямки, устало, словно нехотя, пропылила конная группа в пять человек. Люди были в обыкновенной милицейской форме, выгоревшей на груди и на спине, лишь главный у них, большелицый, суровый, был в новом английском френче, крест-наскрест перетянутом офицерскими ремнями, да в алых галифе.
Муклай в ту пору возвращался с дальнего пастбища, он едва показался из молодой осиновой рощицы, растянувшейся лентой по дну распадка, как его приметили, и главный подозвал его к себе. Запуганный такими же нежданными встречами в гражданскую, чабан хотел было бежать назад в рощу, но передумал и подошел к конным.
Главный подозрительно оглядел Муклая с головы до ног, сипло прокашлялся и сказал: