— Соловьева бояться нечего. Он не страшен нам, — продолжал бородатый прерванную Миргеновым приходом речь. — Но Соловьев выходец из наших мест, знает здесь каждую тропку, проведет куда хочешь.
— Проведет, однако, — согласился Мирген.
— Правильно, товарищ. Соловьева нужно хоть из-под земли, но достать, живым или мертвым…
— Зачем мертвым? О, ты плохой человек, — начал что-то соображать Мирген, оглядывая поочередно всех пятерых, сидевших в комнате, в том числе и Казана, довольного приездом родственника.
— Ты что-то сказал, товарищ? — удивился бородатый, снова приподнимаясь над столом.
Мирген тоже встал, решительно потянул винтовку за холодный ствол. Неподвижным взглядом он следил за бородатым, ожидая, что еще скажет тот. Но бородач вдруг басовито рассмеялся и свел кулаки воедино:
— Мы Соловьева вот так! — и принялся с ожесточением тереть один кулак о другой.
Хохотнул было и Мирген, но его короткий смех всем показался ненатуральным и даже злым, да таким он, по существу, и был. В комнате задвигались — произошло некоторое замешательство. Бородатый, от которого все ожидали какого-то объяснения, невольно стушевался, что-то пробормотал о непонимании прибывшим текущего момента классовой борьбы.
— Соловьева не надо трогать, — глухо сказал Мирген с явной угрозой, подбирая винтовку на руку.
— Как так?
— Пойдем, Казан. Разве не видишь, что он хитер, как хорек! — Мирген настойчиво потянул родственника к двери.
— Пора домой, — Казан поправил шапку и, виновато улыбаясь, сплюнул на пол.
— Постойте! — поднялся в полный рост и потянулся к кобуре бородатый. — Кто таков, гражданин? Я, знаешь, сейчас арестую тебя!
— Без оглядки живущий всегда в беду попадает, — дерзко отрезал Мирген.
— Товарищи! Да это же пособник бандитов! — в крутой ярости бородатый рванул наган.
Мирген, не задумываясь, вскинул винтовку и выстрелил. И когда бородатый судорожно потянулся и, раскрыв волосатый рот, стал валиться на бок, а лицо его странно перекосилось, Мирген твердой рукою послал в патронник новый патрон.
— У, Келески!
2
— Ох, и горе мне с тобою, Ванька! Худо ты дитя! — сокрушенно говорила своему непутевому сыну Лукерья Петровна, качая головой, по-старушечьи прикрытой черным в белую крапинку платком.
Мать часто вздыхала, да редко смеялась. Рассказывали, что в молодости она была бойкой, веселой, говорливой. Но то было очень давно. Постоянная нужда и разухабистые, безудержные загулы диковатого мужа укротили ее, она рано завяла, сникла, сделалась какой-то маленькой и пугливой.
Все утекло, как песок промеж пальцев, все пошло прахом, что каждодневным тяжелым трудом наживал дед Ивана — Семен: что хоть чего-то стоило, то давно было продано, а что совсем ничего не стоило, то только и осталось при Николае Семеновиче. Размотал он последнее имущество и вынужден был пойти в пастухи.