С небольшой площадки из зарослей можжевельника и малины, приложив ладонь козырьком, Иван наблюдал за ощетинившейся тополями поймой реки и за всей прилегающей к ней степью с рядами скошенной травы, с копнами и стогами свежего сена.
Был ранний час, когда тьма боролась со светом. Сумрак становился жиже и рассеивался на открытых пастбищах и лугах. Солнце должно было вот-вот взойти, а лунная коврига все еще посвечивала спокойным голубым светом. Удостоверившись, что преследователей нигде нет, Иван сказал, что нужно бы разложить дымокур от гнуса. Он не привлечет чье-то внимание, так как в эту пору сенокоса луга были повиты дымом.
Иван сразу определил, что жить здесь им будет удобно. Ни пешему, ни конному нельзя и пытаться незаметно приблизиться к горе. Для начала решили построить на открытой площадке шалаш, а к осени выкопать землянку. Пока Мирген и Казан ломали для шалаша молодые сосенки, рыскавший глазами Иван увидел невдалеке стадо и принялся пристально разглядывать его. Это был сплошь молодняк — бычки и по первому году телята — здесь же были и овцы. Но стадо пас мужчина, совсем не похожий на отца: меньше ростом и одет он был в какую-то невообразимую хламиду с длинными рукавами и оборванными полами.
Стадо текло из Сютика. Значит, отец Ивана пас в селе другой, дойный гурт или вообще жил не здесь — в Сютике, об этом хорошо знал Иван, у отца не было ни дружков, ни знакомых. Уж скорее казак Николай Семенович вернулся бы в Озерную, что ни говори, а там он свой человек. Что же касается прежних его загулов и пьяных драк, то о них в станице давно позабыли, в памяти людской их потеснили кровавые события гражданской войны.
Иван приметил, как берегом спокойно проехали два всадника, их сопровождала пестрая дворняжка, она то забегала вперед и поджидала их, то отставала и затем догоняла крупными прыжками — ее короткоухая голова выныривала из прибрежной осоки. Эти двое ехали на покосы — в мешках, лежавших поперек седел, везли харч.
И вспомнилось Ивану, как на Теплой речке он слушал кукушку. Сперва она куковала редко, затем заторопилась и отчаянно зачастила и вдруг смолкла. Некоторое время Иван ждал ее голос и, не дождавшись, как в детстве, загадал, сколько осталось ему жить.
Кукушка, словно услышав Ивана, сразу же отозвалась. Он стал считать ее кукования, считал с волнением, боясь, что она скоро умолкнет:
— Пять… Двенадцать… Двадцать…
— Давай, давай, милая! — подбадривал он вещую птицу. — Мы еще поживем!
Это было всего месяц назад. Иван решил тогда, что и двадцати лет жизни впереди с него хватит. Ему будет пятьдесят.