— Рискуешь.
— Или пан, или пропал.
О Насте они не говорили. Отец о ней не обмолвился ни словом, не начинал трудного разговора и сын. Ревнивый от природы, Иван опасался, что Настя уже спозналась с кем-нибудь в долгое его отсутствие. И то надо понимать, что баба она видная, ядреная, на такую любой позарится, а уж Настя привяжет к себе, сумеет привязать, если пожелает, — нагляделась на господскую дурь в Красноярске, пока Иван служил там, переняла их собачьи благородные манеры.
— Ежели загуляла, шкуру спущу. Убью, — шептал он всякий раз, возвращаясь к ней распаленной мыслью.
Льдом покрывалась, мертвела у Ивана душа. Но тут же он разом сменял гнев на милость: не такова вроде бы Настя, ждет его, непременно ждет. И вспоминал ее, горестно бредущую по глубокому снегу за милицейскими санями. И опять почему-то сомневался, что-то зверем возникало и поворачивалось в нем, и он снова в слепой ярости шептал ей угрозы.
А что утешительного мог сказать ему Николай Семенович? Что он не видел Настю с самой весны и ничего о ней не слышал? Уехала Настя к дальней своей родственнице в Думу, надеясь, что будет поближе к Ивану, тут и потерялись ее следы.
О Насте Иван узнал от матери. Лукерья Петровна, приходя на Верхнюю гору, много суетилась у шалаша, украдкою жалостливо поглядывала на сына. Вдруг спохватывалась, развязывала принесенный узелок с едой и принималась раскладывать на тряпицу хлеб, печеную картошку, нарезанное ломтиками старое сало. А после обеда она подсаживалась поближе к Ивану, брала его за локоть и притягивала к себе. Приходя сюда, Лукерья Петровна радовалась и в то же время боялась, что видит сына в последний раз, и ей нестерпимо хотелось приласкать его, дать ему понять, как дорог он ей.
— Ой, Ванюшка ты мой, — роняла она горячие, как искры, материнские слезы.
— Хватит, мама, — высвобождал Иван локоть и, делая строгий вид, отходил прочь.
В одну из таких минут Лукерья Петровна, догадываясь о ревнивых сыновних муках, обмерила его жалостливым взглядом и сказала:
— Настеньку-то попроведай, страстотерпец. В Думе живет.
— Одна? — ни на что доброе не надеясь, спросил он.
— С кем еще! Дурной ты, Ванюшка.
Допоздна засиделась Лукерья Петровна у шалаша. Поплакала вдоволь, погоревала про себя. А вскоре после ее ухода появился встревоженный Николай Семенович. Поднимался по тропке молча и чуть не нарвался на сторожкую Миргенову пулю.
— Беда, брат, буди сына, — сказал он.
Иван не спал и слышал отцовы слова. Он мигом выскочил из шалаша, отряхивая шаровары, поправляя на боку кобуру:
— Чо там?
— Беги, Ваня! Дышлаков в Сютике. Мужики собираются облавой!