Тот взял, пришёл в себя совсем и понял, что отдохнул за краткий сон. Всё стало лучше, веселее, он увидел, что источник света стал много ниже, значит, скоро вечер. Услышал женский смех за отдалённой дверью, понял, что там кухня, и вздрогнул, как пробитый током. Решил попробовать схитрить, сказал:
— Да ну его, этот компот. Пусть лучше чистые стаканы принесут.
— Не, это ты зря. Надо попить, а то мы пыли-то наглотали, да по жаре, да мошки в рот налетело. Давай, давай, хлебни.
И выпил. Делать нечего, выпил и Андрей. Теперь Григорий разлил чернила по полстакана, это дело тоже выпили и стали быстро есть. Размеры порций соответствовали голоду людей, работавших на валке леса, сплаве, стройке, за рулём. Григорий взял по три на рыло — по порции котлет, две большие штуки из фарша грубого помола, по порции сосисок, в каждой по четыре так называемых молочных со снятыми чехлами из полиэтилена, по порции гуляша — а это значило по две полные поварёшки сильно перетушенного мяса в густом соусе. К каждой порции полагался гарнир, все три образовали желтоватую гору на тарелке с кругами лопнувших от жара пузырей, так горяча была картошка при раздаче. С горы стекали капли соуса, которым не забыли полить верхушку. Здесь было столько пищи, что казалось бы со стороны, что никогда не съесть, но каждый из мужчин носил её ко рту блестящей ложкой — обычно ели алюминиевыми, но тут, как видно, чем-то отличились и получили две из нержавейки, которые гораздо лучше тем, что чище и так не обжигают рот. Примерно ложек через пять Григорий наливал немножко, и так к концу всех этих гор они допили первую бутылку, доели весь салат и половину хлеба. Перекурили молча в полутьме. Здесь было всё не так, как дома, в Ленинграде. Еда не стала жать на лёгкие, клонить ко сну, мешать потоку крови, наполняя виски и веки тяжестью и пульсом, всё наоборот. Усталость уходила, в голове яснее становились мысли, глаза смотрели веселей и чётче, Андрей прямее сел на стуле, почувствовал себя сильным и здоровым, почувствовал, как энергия пищи тонкими струями вливается в мышцы, как они напрягаются, радуются, хотят чего-то и просят мозг придумать развлеченье. За дверью кухни, далеко, в другом конце столовой он услышал смех, шорох, вдруг зажёгся свет. Он посмотрел наверх. Шесть лампочек по двести ватт висели на кривых и толстых трёхжильных проводах. Всё было криво, косо и убого, но свет пронзил глаза, давно уже привыкшие смиряться с темнотой при каждом наступлении ночи, он многое добавил к бодрости, полученной от пищи, водки и вина. Андрей молчал, он не хотел опять вступать в беседу первым. Ему хотелось быть суровым и сосредоточенным, как Гриша, но это было бесполезное желание, он не имел такого опыта, знал только из рассказов, как это — ждать пять или восемь лет, как чувствовать, что каждая свободная минута, прошедшая без боли, унижений и болезни, ценна настолько, что в неё надо вцепляться, не пытаясь улучшать, менять и подвергать опасности. Со стороны их можно было бы принять за отупевших от жратвы и алкоголя типов, похожих на горилл со спутанными грязными волосами, ненужными нормальным людям объёмами чрезмерных мышц, сосредоточенными только на бурлении газов и движении перевариваемой плоти в желудках. Но их никто не видел, и ошибиться было некому. Григорий думал о своём, благодаря на свой манер счастливый миг комфорта и покоя. Андрей, хоть и хотел движения и слов, молчал, пытаясь подражать и думая о двух девицах, которые, очевидно, существовали, раз смеялись, включали свет и подавали пищу, но вряд ли были теми, которых он видел в том коротком сне, — а было б славно повстречать таких доверчивых красавиц.