Мама забрала вещи. А вчера сделала мне оладьи. Она поцеловала меня – дважды! И вечером ушла как ни в чем не бывало. Но так и не вернулась, и теперь отец считает, что она его бросила и уже не вернется.
Я воткнула ключ из ожерелья в землю и нарисовала кошачью мордочку, домик, рожок мороженого и звезду. Стояла жара, даже ранним августовским утром солнце жгло немилосердно, и я стала размышлять, что все это значит.
Неужели она никогда не вернется? Мы больше не будем свидетелями перемен настроения, не будем бояться, не понимая, какую свою сторону она покажет сегодня? Я закрыла рот руками и сдавленно вскрикнула. Потом встала с крыльца и начала бегать вдоль стены дома, улыбаясь до ушей, так что даже заныли щеки. Я чувствовала такую легкость, как никогда прежде.
Источник моих проблем исчез. Я молилась о том, чтобы она оставалась милой, а вместо этого вселенная уничтожила корень проблемы, оказала мне куда большую любезность, избавив от матери. Больше не придется угождать такому непредсказуемому человеку. Не придется испытывать на себе перемены ее настроения и прикладывать пакеты со льдом на ссадины или искать оправдания для ее странных и жестоких выходок. Отец сможет спокойно жить дальше. И стать счастливым. Без нее мы будем счастливы.
Я упала навзничь на покрытую росой траву, раскинув руки в стороны и изображая ангела – за подобную глупость я получила бы тонну насмешек от матери, если ей случилось бы находиться рядом, но теперь я медленно двигала руками вверх и вниз, вверх и вниз, словно могу покинуть тело и взлететь на небеса, чтобы лично поблагодарить ангелов.
во время
Она не спит. Глаза широко открыты, словно веки приклеили скотчем. Она быстро моргает, когда за окнами мелькают фары других машин. Я не могу толком объяснить, куда мы едем и зачем. Просто прошу ее потерпеть. Подождать.
Оказавшись в нескольких часах езды от Портленда, я постепенно расслабляюсь. Нахожу «Уолмарт», в котором столько раз бывала, и пока мы паркуемся между двумя внедорожниками, готовлюсь к тому, что мне предстоит сказать. Поворачиваюсь к заднему сиденью. Она так напряжена, что я буквально физически чувствую ее нервозность. И хотя окна «Тахо» тонированы, я пытаюсь высмотреть, не увидел ли кто, что она сидит не в детском кресле. Ее нижняя губа дрожит. А лицо сморщивается, и мне всем сердцем хочется ее обнять, но я боюсь, что она закричит.
– Ну что ты, солнышко. Не плачь. Все будет хорошо. Посмотри на меня.
Я протягиваю руку в темноту и дотрагиваюсь до ее коленки со светлыми волосками и коростой от ссадин. Эмма всем телом сотрясается от рыданий, и я уже жалею, что своим поступком причинила ей еще больше беспокойства, боли и страха.