Моя старая подруга, та, с кем меня когда-то давно поймали на ган йегуда, как и ожидалось, выросла красавицей. Глаза ее блестят пуще прежнего, тело обрело приятные округлости, но талия такая же тонкая, как и тогда. Изменились ее манеры: она стала скромной тихоней — совсем не такой, какой я ее помню. Она приглашает меня на кофе, когда ее муж как-то утром уходит в шуль. Как и все недавно вышедшие замуж девушки, мы щебечем о посуде и белье и разглядываем ее свадебный альбом. Она приводит меня в спальню и показывает свой роскошный спальный гарнитур красного дерева, состоящий из внушительного платяного шкафа и громоздкого комода. Маленькая комнатка задавлена всей этой мебелью.
Она садится на одну из кроватей и разглаживает покрывало своей тонкой изящной ладонью. Она поднимает на меня взгляд, полный боли.
— Видела бы ты, что тут было в свадебную ночь, — шепчет она. — Здесь было столько… столько крови. — Ее голос надламывается на втором предложении.
Не уверена, что понимаю, что она имеет в виду. Если она говорит о потере невинности, то мне не очень-то хочется об этом знать. Я не вынесу еще одного рассказа об успешной первой ночи, тогда как самой мне так и не удалось пролить ни капли крови.
— Кровь была везде: на кровати, на стенах. Мне пришлось ехать в больницу. — Ее лицо вдруг перекашивает, и мне кажется, что она сейчас расплачется, но она делает глубокий вдох и отважно улыбается. — Он попал не туда. Мне разорвало кишечник. Ох, Двойре, ты не представляешь, как это больно. Это было ужасно!
Я в полном ступоре. Моя челюсть, вероятно, где-то на полу. Как вообще можно разорвать кишечник?
— Знаешь, — торопится она объяснить, — им на занятиях по подготовке к свадьбе велят делать все как можно быстрее, чтобы успеть до того, как они успеют стушеваться, а мы — испугаться. Так что он просто тыкался, понимаешь? Только не в то место. Откуда ему было знать? Даже я не совсем понимала, куда он там должен был попасть.
— Как ты сейчас себя чувствуешь? — спрашиваю я, глубоко пораженная ее рассказом.
— Ой, сейчас я в порядке! — Она широко улыбается, но ее глаза не смеются, как раньше, и ямочки на щеках едва заметны. — Муж вернется в любую минуту, так что тебе, наверное, пора. — Внезапно она торопится выставить меня за дверь, будто боится, что ее застанут за разговором с соседкой.
Вернувшись к себе, я иду в ванную и запираю дверь. Двадцать минут я рыдаю в полотенце. Почему во все это не вмешалась семья Голды, хотела бы я знать? Почему никто не рассказывает о таком — столько ошибок и столько лет спустя?