Видавший виды «таун-кар» ждет нас возле супермаркета, и я забиваюсь в самый дальний угол заднего сиденья и смотрю в сторону складов, выстроившихся вдоль Ист-Ривер, и огней Вильямсбургского моста, мигающих над ними. От моего дыхания окно запотевает, и я тру его своей кожаной перчаткой. Хая дает водителю адрес, и я слышу, как она разглаживает юбку и поправляет спереди парик. Ее вид всегда должен быть идеален, даже если никто ее не видит. Даже не глядя на нее, я знаю, что спина ее идеально выпрямлена, подбородок вытянут вперед, а жилы на шее напряжены до предела.
Она не рассказывает мне о том, что мне ужасно хочется узнать, но гордость не позволяет мне спросить. За годы родства Хая приучила меня стыдиться проявлений слабости. Эмоции, по ее мнению, — это слабость. Я вообще не должна ничего чувствовать, не должна переживать за то, что со мной произойдет. Только когда такси сворачивает на Пенн-стрит, она тихо произносит: «Я дам знать, если будут новости».
Я не удостоиваю ее ответом. Дома Баби уже в кровати, а Зейде все еще в синагоге занят учеными делами. Я не торопясь раздеваюсь и складываю вещи на сундук, стоящий в изножье моей кровати. Некоторое время я стою возле него на коленях на жестком розовом ковре и перебираю клетчатый шарф, лежащий поверх стопки вещей, — шарф, который Хая купила мне к новому пальто. У кале мейдл[167] должны быть элегантные вещи, сказала она мне. Это означает, что ты готова к замужеству. Никогда в жизни меня не баловали таким количеством новых красивых вещей. У меня стильная черная сумка и туфли из итальянской кожи. Серьги-гвоздики с жемчужинами и серебряное колье с моим именем на иврите. Все детство и в подростковые годы я мечтала о побрякушках, которые постоянно видела на подругах, но даже не решалась такие попросить — на такую просьбу никто бы даже не отреагировал. Но последние шесть месяцев меня задаривают всем, о чем только может помечтать девушка, — и ради чего? Видимо, чтобы быстренько придать мне лоск. Либо чтобы умаслить меня. Если причина в последнем, то я с трудом понимаю, зачем это все, ибо в глубине души осознаю, что меня соблазняют, как ребенка конфеткой. Я ощущаю трепет оттого, что наконец-то чувствую себя окруженной заботой и вниманием. Наверное, я слишком всем этим увлечена, чтобы думать о чем-то еще.
Когда на следующий день я возвращаюсь с работы, дома никого нет. Свет выключен, в холодильнике гулкая пустота. Я обедаю маринованными огурцами с хлебом и так волнуюсь, что не могу читать. Я лежу в кровати и изумляюсь, как же скоро наступил этот момент, который всегда казался чем-то отдаленным, — но вот он здесь, и каждый вдох приближает меня к тому пику, тому обрыву, с которого я непременно рухну вниз. Я рано засыпаю, и мне снятся лошади, скачущие по краю пропасти, и всполохи уличных огней и перестук надземки периодически будят меня, словно стучащие копыта, грохот которых отдается то внутри моей головы, то снаружи.