— Он не имеет права жить.
— Пусть поживет, может, расколется.
«Ванька-встанька» повернулся к ним, лицо у него было как с витрины рыночного фотографа: усики, короткие баки, он открыл рот, прохрипел:
— Долой большевиков! Да здравствует свободная Польша! Да здравствует народ! — И, опустившись на снег, вытянулся, как в гробу.
— Вот и высказал, что знал, — заметил Чеслав, но Смоляк притворился, что не слышит.
Короткий январский день иссяк, словно и вовсе его не было, этого дня, и гонки прямо в засаду, предназначенную для Смоляка — не для врача, который хотел навестить невесту и выручил завхоза. Перед глазами Чеслава все еще маячило бескровное лицо врача, бродит этот врач по больнице в белом халате, с фонендоскопом на шее, только лицо безжизненное, мертвое, а шея в кровавых лохмотьях, неотступное видение, Чеслав не знал, как от него избавиться, а Смоляк не говорил ни слова, упорно молчал, может, раздумывал о своей ошибке, которая, по сути, не была ошибкой; если бы не внял фальшивой тревоге, бандиты уцелели бы, к тому же, наверняка бы еще шлепнули больничного шофера; знал ли что-нибудь завхоз, немыслимо, чтобы этот добряк, волочащий ноги, инвалид первой мировой войны, был в сговоре с охвостьем из банды президента Блеска; Смоляк, конечно, поинтересуется завхозом, надо заговорить с начальником.
— Ну вот вам и пропаганда в нужнике.
Смоляк не отозвался.
— Знаете, сегодня, еще в больнице, приснился мне Бартек. Он всегда мне снится накануне, если должно произойти какое-нибудь несчастье, — врал Чеслав, чтобы вызвать Смоляка на разговор и избавиться от маячившего перед глазами мертвого лица врача. — Странно, я не верю в сны, но так уж получается.
— Я не знал его, — отозвался неохотно Смоляк и немного погодя добавил: — Скажи Каролю, вы ведь раньше увидитесь, что он был прав, Модест сфабриковал Сворновского.
— Ага, — сказал Чеслав, хотел еще спросить, понадобится ли он при допросе «Ваньки-встаньки» на месте, однако пришел к заключению, что «Ваньку» предварительно отправят в больницу, только кто его там будет лечить, если единственный врач бродит по больнице с мертвым лицом, с фонендоскопом на продырявленной пулями шее, фельдшер будет лечить его, сукиного сына, — тут Чеслав снова почувствовал ненависть, сжимавшую горло, стучащую в висках. — «Я бы сжигал их живьем всех, всех, без исключения».