— Долго ли были, капитан, — слово «капитан» он произносил как бы с иронией, по крайней мере с сомнением, — у этого, как его звать, Матуса, долго ли?
— Не в отпуску…
Поручик снова с минуту манипулировал очками, потом спросил:
— Вы были в спецбатальоне? Были, — ответил самому себе. — Следовательно, знаете, хорошо знаете, что они, уповцы[12], добивают раненых, особенно офицеров, знаете?
«Был ли ты хоть час на фронте, поручик? Или в лесу. Черта с два был, черта с два видел, и уповцев видел из-за чужой спины. Ты не знаешь, что значит гнить в канаве, когда вся твоя одежда точно загаженная пеленка, не знаешь, что такое голод и понос, после того как набросишься с пустым брюхом на простывший суп, что значит спать стоя и на ходу, плясать под огнем минометов, когда нет такого места, куда бы не попала мина, должно быть, ты видал это в хронике, отснятой военными кинооператорами, а бывал ли у тебя, поручик, полон рот грязи и закладывало ли тебе уши на неделю от грохота канонады? У тебя полон рот вопросов, ты только и можешь задавать вопросы, любознательный товарищ…»
— Может, слыхали, и такие нам попадаются, что и нашим и вашим, слыхали, не так ли?
— Могу показать место на карте.
— Какое место?
— Где живет Матус.
— Не слишком ли это много, искать какого-то там, как его звать, Матуса? — «Опять он только спрашивает, спрашивает, спрашивает…»
— Как хотите.
— Может, вас кто-нибудь знает в корпусе?
Любознательный поручик, разумеется, не верит ему. Может, он на то и поставлен, чтобы не верить. Но Бартек чувствовал себя так, словно попал сюда не впервые. Уже было нечто такое или похожее, кто-то ему не верил, а он ничего не мог с этим поделать. Ага, это было в лесные времена, собирались прорываться через линию фронта, чтобы выйти навстречу русским. Модест говорил Бартеку: «Больно ты торопишься на восток, это старая шляхетская традиция, может подождать или на запад податься? Зачем? Чтобы отвоевать пястовские земли, ведь это же записано в программе Союза польских патриотов». Бартек прекрасно понимал, что упоминание о пястовских землях — наглая издевка; Богун шел на запад известно зачем, Модест подбивал известно на что — чтобы отступить с немцами; как он мог верить в успех своей миссии, этого Бартек никогда не понимал; говорил о предложении Модеста с политруком, тот побывал в плену у Богуна, был мужик крепкий, а Бартеку ответил так: «Вы с Модестом вечно грызетесь, видно, такая у вас традиция». — «У вас, это значит у кого?» — «В БХ[13]», — ответил Глухой — такая у него была кличка. — «Я организовал этот отряд, я за него отвечаю». — «Не организовал, — сказал Глухой, — а увел у аковцев, но не бойся, никто у тебя не отнимет командования, ни Модест, ни я, только успокойся, ты еще малость зеленый». — «Это к тому, что флаг зеленый?» — «Нет, — сказал Глухой, — молод ты, это я имею в виду, а с Модестом прекратите вздорить, это разлагает людей». Пошли тогда на восток, и Модест пошел тоже, и получилось удачно, потому что шли через Вилковицы, и когда Бартек очнулся после ранения, пришла Магда и плакала, как над покойником; Магда, где она теперь, минувшее время так разрослось, растянулось, словно Магда уже не существовала нигде, кроме его памяти, хранилась там, как целебное снадобье, впрочем, нет, лекарства горьки, а с Магдой все обстоит совершенно иначе, трудно все это отчетливо, точно определить, и гнездится в памяти недоверчивость, неверие Глухого, и нет в нем ничего целебного, хоть горько оно, и остается в памяти Модест, который не получил у Совиной горы пулю под ключицу, получил потом майора; этот любознательный поручик тоже мог бы стать майором, это гораздо больше пошло бы ему, и он имел бы большее преимущество перед Бартеком; у него и так больше преимуществ перед предполагаемым дезертиром или шпионом, преимуществ человека, задающего вопросы, а Бартек должен ждать, пока найдется кто-нибудь знающий его, должен ждать, может, под замком…