Целый день конвоир глаз не спускал с Мануся и все время поторапливал его, пугая, что если он не будет стараться, то сегодняшний день будет первым и последним днем его работы вне тюрьмы. Манусь, не привыкший к полевым работам, что было видно сразу, пыхтел, обливался потом, сморкался; а работа, действительно, была не из легких: они ворошили скошенный овес, как сено, без вил и даже граблей. На соседнем поле рабочие госхоза работали вилами, а заключенным орудий не дали, чему Матеуш совсем не удивлялся, ведь пошел же Бартош Гловацкий[5] с косой на пушки, кто поручится, что заключенные не пойдут с вилами на автомат конвоира? К вечеру Манусь едва волочил ноги, даже распрямиться не мог, так болела поясница, и Матеушу было его жаль. Когда они возвращались домой и возле железнодорожного переезда слезли с телеги, Манусь подошел к конвоиру и попросил разрешения идти в последней паре. Матеуш шел в первой. Просьба Мануся говорила о том, что он хочет быть подальше от Матеуша.
«Ну и дурак», — подумал Матеуш, чувствуя, что этот чокнутый тип действует ему на нервы. Он надеялся, что, может быть, Манусь больше не пойдет на работу, но так не случилось. Манусь назавтра появился снова, а конвоир, как и накануне, приставал к нему, не спускал с него глаз, не давал ни минуты передышки, и это почему-то тоже раздражало Матеуша, а почему, он и сам не знал. Ведь мог же он, как другие, как Феликс, например, не обращать внимания на конвоира и на этого злополучного Мануся, но он все время поглядывал в ту сторону, где Манусь в конце шеренги, в нескольких десятках шагов от Матеуша безуспешно боролся с намокшими валками овса, а конвоир следил за каждым его шагом, будто должен был охранять только его одного.
Облака поднялись выше, поредели, начало проглядывать солнце, вначале робко и ненадолго, потом смелее и веселее. И наконец перед обедом засияло вовсю, начало даже пригревать склоненные спины. Кое-где асфальт на шоссе засверкал, словно огромное черное зеркало, парила земля. Матеуш на минуту выпрямился, глянул в конец шеренги и подумал, что ему померещилось: конвоир присел на корточки, пытаясь закурить сигарету. За его спиной Манусь, чуть пригнувшись, с руками на бедрах, притаился, как кот возле мышиной норы: вот-вот прыгнет на конвоира. Не успел Матеуш сообразить, что к чему, как Манусь стремглав бросился к конвоиру, и одновременно, не раздумывая, кинулся к конвоиру и Матеуш. Он бежал по скошенному овсу, слышал, как кто-то бежит сзади, но не оглядывался. Манусь уже был возле конвоира. Он не ударил его, как думал Матеуш, а потянулся к автомату, лежавшему у того на коленях; они боролись несколько секунд и конвоир завалился назад, вернее, шмякнулся задом о землю. Манусь держал в руках автомат и целил в голову конвоира, но не стрелял, то ли не зная, как обращаться с оружием, то ли задумавшись на мгновение. Тут подбежал Матеуш, но плохо рассчитал расстояние, замахнулся чуть раньше, поскользнулся на сырой земле и упал; падая, он попытался выхватить автомат, но не сумел, а только боднул Мануся головой в низ живота, и тот тяжело осел на землю, попытался было подняться, и это погубило его, ему надо было сразу же ударить Матеуша прикладом по голове или стрелять, этой доли секунды Матеушу хватило, чтобы еще раз двинуть Мануся в живот, на сей раз кулаком. Он бил лежа и удар не был сильным, но Манусь все никак не мог совладать с автоматом, и тут кто-то въехал ему довольно основательно под ребро. Матеуш увидел, как Манусь скрючился и выпустил автомат из рук. Чья-то рука в сером потянулась за автоматом, значит, это был не конвоир, тот еще не успел подняться, это был Феликс Туланец, он тянул автомат к себе, но Манусь судорожно вцепился в него, и Матеуш испугался, что автомат сейчас выстрелит, и отскочил в сторону, как оказалось, весьма своевременно, ибо тут же раздалась очередь, пули вошли в землю, выстрелы были глухие, будто стреляли в перину. Матеуш чуть приподнялся на коленях и схватил Мануся за горло. «Сейчас я его придушу, негодяя», — подумал и сжимал все крепче пальцы на шее Мануся, сплевывая землю, набившуюся в рот, и все удивлялся, почему это так долго длится, пока не услышал голос Феликса: