Я не спешил с ответом, спешить не имелось никакой нужды. Мне всегда принадлежал день-другой для моего путешествия к следующему ходу, до той важной минуты, когда я надписывал открытку со своим ответом и отправлял её адресату (я улыбаюсь, смешно, но мне казалось небрежным, что ли, доверять это дело уличному почтовому ящику, и мы с отцом вместе – а позже уже я самостоятельно – относили её в отделение, покупали и наклеивали марки, передавали открытку из рук в руки пожилой женщине в третьем окошке, и она тоже каждый раз улыбалась, видя постоянные и ответственные наши визиты).
Прекрасное то далёко кануло и минуло. Сохранились ли, я вот думаю, у отца те зачитанные шахматные журналы и стопки открыток с написанными мной партиями? Интересно, хоть кто-то из моих соперников хранит (да хоть где, на антресолях) те карточки с выведенной аккуратным детским почерком цифровой нотацией, сколько там, четверть века спустя? Или во всём огромном мироздании не осталось ни одного материального свидетельства о том мальчике, подтверждения ему и тому, что всё это время и всё это детство действительно происходило, не осталось нигде – кроме моей собственной памяти о нём?
Наше с Верой заочное общение первое время напоминало мне детский опыт шахмат по переписке. Мы, не встречаясь с ней лицом к лицу в онлайне, обменялись адресами е-мейла, и мне казалось, что мы передаём друг другу письма через общий тайник – в неприметном и тихом уголку, в маленьком предместье гиперполиса электронной вселенной. Укромная наша, старомодная беседа пролегала в стороне от мейнстрима, и, кажется, обоим это нравилось. Я спрашивал её о чём-нибудь или рассказывал о себе, она отвечала, протягивая ниточки своих вопросов к моему будущему ответу, истории моей жизни встречались с её историями, прочитанными книгами, своими и чужими снами, какими-то мыслями, иногда наивными, иногда наоборот чересчур взрослыми. Всё сплеталось в медленный танец нашего разговора, скорее, дружеского, чем романтического.
Однажды я спросил Веру о том фото, что размещено на её страничке, где Днепр, крепостная стена и Собор на холме за нею. Она написала в ответ, что да, снимала она сама с правого берега, с Никольского переулка, в прошлом году, что погода стояла дивная в тот день, и ей захотелось сохранить какую-то минуту, и солнце, и красоту города вокруг неё. И что главное, на картинке не река вовсе, не стена и даже не врезанный на фоне ясного неба собор на вершине холма – внизу, над водой, если внимательно присмотреться, видны остатки старого Большого Днепровского моста, который стоял чуть восточней современного. Раньше дорога в город с этой стороны проходила через самую величественную башню возведённой при Борисе Годунове крепостной стены – Фроловскую. Три столетия назад, при Петре Великом, обветшавшую к тому времени башню разобрали и начали для прикрытия моста строить кронверк, двадцать лет его строили, но просуществовал он всего ничего – уже в начале девятнадцатого века кронверк был уничтожен. Вместо Фроловской башни поставили надвратный храм Смоленской иконы Божией Матери Путеводительницы, сначала деревянный, потом каменный, и под ним оставили воротный проезд. С годуновских времён установленный в нише над воротами, провожал покидающих город чудотворный образ Одигитрии. В Двенадцатом году епископ Ириней по поручению Ермолова вывез надвратную икону с отступающими из Смоленска полками третьей пехотной дивизии Коновницына. Три недели августа икона находилась при действующей армии, перед этим именно образом служили молебен накануне Бородинского сражения, после чего по приказу Кутузова Одигитрию пронесли крестным ходом по лагерю и позициям русских войск, когда, как писал бывший там в тот день Фёдор Глинка, «сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить досыта своею кровью».