Распахнулась влажная изнутри дверь, и в котельную вошел человек в белой рубахе и без шапки, за ним шагнул кто-то одетый, потом еще один и еще. Слышались смех и голоса. Никита в растерянности снова сел на сундук: сколько же их там, батюшки!
— До меня родак приехал, — говорил, улыбаясь, в белой рубашке и наклонялся туда и сюда с потухшей папироской во рту, искал прикурить. — Посидели с ним… не хватило, конечно. Выскочил взять еще, а тут они… у нас, говорят, праздник!
Сказал все это и потрогал раздутую, с глянцем на желтоватом отеке, щеку — у него флюс какой, а он по морозу чуть не голяком бегает.
Вокруг с шумом раздевались, доставали из карманов свертки в серой магазинной бумаге, закуривали. Один ходил с большой плетеной корзинкой, из которой торчало в разные стороны что-то, прикрытое серым, в мелкую клеточку, платком, — он эту корзинку то в одном месте поставит, то потом оглянется, кому-то подмигнет и на другое тут же перенесет…
Говорили все сразу — попробуй тут разбери.
— Колотун бьет, а тебя нету и нету. Так и кондрашка хватит, пока дождешься.
— Какой там дождь — снег срывается!
— Он же ей жалобу сочинял, ну, а теперь из Москвы ответ.
— Жинка за карманы — цоп, цоп! А там ничего. У него загашник такой, что с милицией не найдешь.
— Около Димкина моста встретили, а ну-ка, говорят, подойди сюда, а ну, подойди.
— Видали сейчас твоего Димку, идет, опять слюни распустил. Заврайоно, а? Что нам тогда, грешным, остается?
— А она решила самогонкой отблагодарить. Из слив, говорит, поставила.
— Тихо… тихо! — кричал стоявший посреди толпы человек в черном костюме и в галстуке.
Никита видел, как перед этим он снял старое, все в пятнах на груди, пальто, как аккуратно расчесал жиденькие волосы и отряхнул плечи, как, приподнимая тяжелый, с шрамом наискосок, подбородок, подтянул галстук… Где его Никита раньше видел? Куда это он приходил и так же причесывался и так же, слегка задирая голову и выпячивая толстые губы, поправлял галстук? Похлопал теперь ладонью о ладонь:
— Тихо, товарищи… тихо!
— Объяви день справедливости, Петрович!
— Ага, прикажи всем по стопочке!
Заглохли вокруг голоса, и этот, в черном костюме и в галстуке, громко сказал:
— Дайте сперва обнять человека, который плюнул в мерзкое лицо стяжателей… Дайте!
И они с отцом крепко обнялись.
Или и отец там был, куда приходил этот Петрович и так же неторопливо, как и здесь, так же по-хозяйски снимал пальто и причесывался?
Сложил руки замком и приподнял их перед грудью, выпятил подбородок со шрамом:
— Праздник, если на то пошло, сегодня двойной. Одно дело, что восторжествовала, как говорится, справедливость, и бедной старушке вернули пенсию… Думаю, господь меня не осудит, что я не устоял перед гонораром — тремя четвертями сливового первача…