— А пробовал, Петрович? — вскинулся заметно повеселевший Эдик Зиборов. — Спичку подносил?
Тот все продолжал покачивать сомкнутыми руками у себя перед грудью.
— Для меня важно другое событие: сегодня я наконец сел за письменный стол и написал первые строчки истории нашего Предгорья, да! — Петрович опустил голову и подержал свой тяжелый подбородок на узелке от галстука, а когда вскинулся, голос его сделался громче. — Я не буду, как Прокопий в Византии, писать два варианта: один для повелителя, а другой — для потомков. Нет! — и тут он на один миг разомкнул руки и одну слегка приподнял. — Он историк был… честный историк! Да, история — одна. В данном случае история маленького клочка земли, который мог бы ярко расцвести и который в результате стечения самых различных обстоятельств сделался притчей во языцех не только в нашем крае, но и…
— Петрович! — свойски перебил Эдик Зиборов. — Мне Аркаша Караманов говорит, я не верю. Что в центральной газете про нас: Бермудский треугольник. Там сена воз пропадет…
— А там — целая отара! — громко сказал отец и нехорошо усмехнулся.
— Может, сперва по маленькой! — крикнул кто-то, выглядывая на миг из-за Лексашки Пинаева.
Был он черный, бородатый, нечесаный, приподнялся над плечом у Лексашки и тут же пропал — бес, да и только!
— Федя! — распорядился Петрович, и человек, который все переставлял корзинку с места на место и все кому-то подмигивал, подхватил ее с пола и понес к столу. — А я доскажу пока.
Но Эдик опять встрял:
— А правда, что самый отстающий район, помощи вечно просим, а денег на сберкнижках больше, чем в любом передовом?
Петрович глаза зажмурил и шрамом на подбородке затряс:
— Да, да, да! Страшное дело — какие деньги!
— А чего ж их, елы-палы, не будет? — закричал в белой рубашке, сунулся к кому-то со своей негоревшей папироской и опять потрогал свой флюс. — У меня сосед — дружинник… заправляет там. Мы, грит, если украл да пропил, передаем в милицию, а если украл для дела, к примеру…
— Вот раздолье!
— А где? — громко спросил Платонович, и густые его брови поползли вверх. — Где та мера: сколько можно… а сколько — это уже будет слишком, уже грех? Знаем мы ее? Меру? Или не знаем? Все порастеряли, все! Горные условия… трудности!
Петрович опустил сомкнутые руки:
— Уважаемый Николай Платонович набивается в соавторы?
— А думаешь, не знаю, о чем писать станешь? — живо откликнулся старик.
— Он полстаницы похоронил! — с усмешкой кивнул на старика Эдик Зиборов.
— Да! — рассыпал Платонович седые волосы. — Да! И потому о тех, кого хоронил, много думал.