Никита раз и другой рванулся, и его старый кожушок остался в руке у мамы, а сам он упал на колени перед Петровичем и сквозь слезы закричал:
— Дядя, родненький! Скажите, что не надо, он нормальный, я только хотел, чтобы папка мой больше не пил!
Оба они торопливо побросали камни себе под ноги. Медленно поднимал голову отец.
Платонович скрипнул зубами и тоже вдруг зарыдал:
— Миша! Я полстаницы похоронил, я знаю, мальчишка правду говорит!
Лицо у Петровича перекосилось и сделалось страшным, он крикнул так, что Никита вздрогнул:
— Прекратите немедленно!
Но они уже убили Дружка.
В начале декабря случаются в станице такие денечки, когда зима словно опомнится и вдруг сама себе скажет: что это я взялась? Как будто больше не будет времени! Да пусть эти отрадненцы еще чуточек погреются, ладно уж!
Оглянешься, а снега как не бывало, и сухо на дворе, только в тени за домом волглый спорыш прячет остатки стужи.
В такой день пойдешь в школу в теплом пальто, а обратно тащишь его на себе, одним пальцем на плече за вешалку держишь. Бывает, что и пиджак скинешь, и галстук спрячешь в карман — такая на улице теплынь.
Вот и сидит Никита в своем дворике, на солнышке греется…
Из-за угла дома выглянула бабка Подьячиха. Увидала Никиту и поклонилась ему, как взрослому.
Интересная, оказалось, она бабка!
Сам Никита не видел, ему потом на улице рассказывали, как в тот день, когда убивали Дружка, Подьячиха подбежала к пьяницам с лопатой в руках и огрела по голове Лексашу Пинаева. Хорошо, хоть шапка Лексаше помогла, остался живой, но до сих пор ходит с повязкой, пока что ни капли не пьет, потому совсем замучил Андрюху — каждый день у него дневник смотрит и каждый день бьет. На улице часто слышно, как он дома кричит, грозится в суд подать на Подьячиху, но Подьячиха сказала, ей наплевать — уж если собственного зятя за то, что пьет, побила каталкой, то с Лексашей она уж как-нибудь разберется.
Все, кроме Лексаши Пинаева, теперь с Подьячихой вежливо здороваются, а Никитины игрушки как-то сами собой не стали перелетать к ней через забор. Правда, какие ему теперь игрушки. Сидит и смотрит перед собой, хорошо хоть нынче не в душной комнате.
За частым штакетником почти ничего не разглядишь, но Подьячиху ему хорошо видно: стащила на плечи платок, уши из-под седых волос выпростала, голову слегка наклонила набок, будто к чему прислушалась. Но что услышишь, если вся станица вокруг как будто тоже задумалась под тихим последним солнышком, и только с того края, где на покатом пригорке раскинулись уже совсем почти опустевшие площадки Заготзерна, все еще доносится тонкий шмелиный гуд — это старый двигатель от реактивного истребителя гонит под короба с кукурузой горячий воздух, досушивает початки.