— Марина не баба, — твердо обрубая концы слов, сказал Рыбкин.
— Ага! Своя в доску! — оценил меня Дробот.
— Выдрессировала, значит… — Тон Молчанова был предельно издевательский.
«Дети» непринужденно развлекались в три часа ночи.
Мне показалось, что девочки шевелятся на соломенных мешках. Значит, не все спят…
Было душно, пахло полынью. Букеты полыни девочки развесили как средство от блох.
Я сидела и вспоминала заветы Марии Семеновны. Она всегда твердила: «Вы — не женщины, вы — учительницы. Вы — средний пол». И посылала во время общешкольных дежурств в мужские туалеты ловить курильщиков.
Я начала искать туфли, стараясь не шуршать соломой. Мне помогала луна, просунувшая луч сквозь щель над дверью. Луч висел в воздухе, узкий и острый, и казалось, об него можно порезаться, как о саблю.
— Ты куда? — перехватила мою руку Светлана Сергеевна.
— Пусти!..
— Не глупи! — По ее жесткому голосу я поняла, что она все слышала. — Ты учительница, а не барышня…
— Пусти!
Я не могла тратить слова на нее. Мне нужно было сохранить мой заряд гнева до «мальчишеской». Оставлять все на утро, на благоразумное утро я не могла. Я боялась «здравого смысла» и увещеваний Светланы Сергеевны.
Я вышла на улицу, по-деревенски безмятежно покойную. Где-то солировала долго и визгливо какая-то собака, но остальной собачий хор безмолвствовал.
Дверь к мальчикам была заперта изнутри. Я постучала. Послышалась возня, шепот, потом дурашливо тоненький голос Молчанова:
— Кто там?
— Откройте…
Я не повышала голоса, но Рыбкин мгновенно открыл засов, точно ждал моего прихода. Я постояла, привыкая к темноте. Кое-кто уже спал, человек пять сидели в углу и уплетали колбасу с хлебом.
— Где Молчанов? — спросила я.
— Ох и любите вы меня! Даже ночью прибегаете! — Молчанов встал, приблизился, покачиваясь с носка на пятку.
— Если бы ты был старше, — сказала я предельно спокойно, — я бы дала тебе пощечину…
— А что я…
Но Рыбкин положил руку ему на плечо, и Молчанов остальные слова проглотил.
— Но ты мальчишка. Пакостный и грязный на язык! Ты, очевидно, надеешься, что учительница может многое стерпеть. Даже тебя, с твоими пошлостями!
— А что, что я сделал? — начал он дурашливо-плачущим голосом. — Вы скажите хоть, за что казните?
— Тебя, Молчанов, я больше учить не буду. С этой минуты ты для меня пустое место. Можешь идти в другой класс или другую школу. Можешь жаловаться. Но больше я не скажу с тобой ни единого слова…
Молчанов покачивался. Он явно опешил.
— Мы свиньи… — с глубоким убеждением сказал Рыбкин. — И мы не знали, что у вас все слышно.
— Вот цирк вышел! — хихикнул и тут же осекся Дробот.