Мужики, пожалуй, сказали бы словечко, по бабы мешали им сосредоточиться — то и дело намекали, что Милка и Кехайов, видно, поженятся. До прихода сюда они видели, как Андон и Милка ранними ноябрьскими сумерками вошли в дом Йорданы, как споткнулись на пороге, хотя порог не высокий. Бабы решили, что эта пара ослепла от любви. Через час Андон и Милка вышли из дома, легко перешагнув через порог, сбежали с крыльца. «Правы бабы», — думали мужики, глядя, как Милка и Андон поднимаются на сцену почти в одном ритме, с небольшой разницей, которая через малое время наверняка сотрется. Мужики сказали себе, что на белом свете загадок хоть отбавляй, как знать, Может, и сад будет жить.
Милка села между Керановым и Кехайовым. С ласками Андона к ней вернулась решимость спасти сад. Разговоры понемногу затихали в зале, сельчане понимали, что пришло время считать цыплят. Смотрели на освещенное лицо Милки, в котором не было укора. «Они услышат мое слово», — подумала она и начала перебирать в памяти истекшие годы. Ей хотелось слиться с муками сельчан и тем самым получить право судить их по справедливости. Ей не хотелось бы, чтоб они клялись в верности и ждали чуда, как делает человек, потерявший веру в себя. «Я хочу, чтобы они поняли меня, чтобы увидели полезность моей мысли». Под Керановым скрипнул стул. Грузный, рано поседевший, он не торопясь, расправив плечи, зашагал к трибуне под ярким светом. Она, глядя ему в спину, старалась угадать, бодр ли он или казалось уныл; ей, что он стал прежним Керановым, в то время как он расправил плечи усилием воли. Керанов считал, что еще рано подводить черту. По дороге на собрание он догнал на площади пару — Милку и Кехайова; они шли под руку. Он почувствовал тяжесть в ногах, но стоило ему пройти рядом с ними несколько метров, как шаг его стал легким, скользящим, будто он ступал по болоту. Он оперся локтем о трибуну и наставническим голосом попросил тишины.
— Сегодня вечером — сказал он, — сегодня вечером, пока не стихнет «мизерник», мы должны решить судьбу Яницы.
Он сел на старый стул возле трибуны. Львиная грива упала на лоб и закрыла его. Милка, еще не стряхнув с себя мыслей о прошлом, сделала несколько шагов к пустой трибуне. Потом со страшной быстротой заставила себя вернуться в настоящее, словно пролетела не тридцать, а двести лет, отдаляющих времена древних плугов от эпохи закаленной стали.
Она чувствовала себя дочерью этих людей. Они сделали ошибку, истощили сад, — тут она на минуту умолкла, понимая, что уличать других в грехах легко, нашла опору в укоризне себе самой и с новой отвагой продолжала: только мертвые не ошибаются, она не осуждает сельчан, может быть, то, что они сделали, было неизбежно, хотя они могли бы обойтись и без насилия на природой. Плодородие долговечнее, если не истощать землю и деревья. Человек, обремененный сверх сил, тоже рано ложится в землю, унося с собой нерожденные плоды… Ее слова падали в тишину, и Милка, стараясь угадать, какие семена она сеет — животворные или ядовитые, еще больше смягчила голос: зло есть зло, сделанного не вернешь, но еще можно получить право доблестно пройти под радугой, можно уже сейчас облегчить сад, пока не кончилось бабье лето, пока не заснули соки. При низкой обрезке деревья уцелеют. Они будут давать урожаи еще несколько лет, правда, небольшие, а там начнут плодоносить новые саженцы. Разве можно обрекать природу на гибель, а самим просить милостыню? Давайте сами выплатим свой долг! Ее голос одиноко кружил по залу.