Ее глаза свыклись с темнотой, и она почувствовала, что он смотрит на нее с нескрываемой готовностью последовать за ней на край света. «Мамочка, а сам все время притворялся злым. Он решил принести себя в жертву». Милка увидела его совсем рядом, скуластое лицо дышало отвагой, она почувствовала, как его пальцы зарылись в ее волосы.
— Я… допустил подлость… — задыхаясь, шептал он. — Я был вынужден, но я за это заплачу. Андон Кехайов никогда не жил в долг.
Она слышала биение его сердца, оно стучало совсем рядом, и вдруг почувствовала, что усталость ее как рукой сняло, что она никогда его не ненавидела. Он не должен клеветать на себя, один человек не может быть виновен во всем.
Они вышли из кабинета и сквозь раннюю ноябрьскую тьму, под шепот пожелтевших листьев направились к его дому. Открыли все комнаты, зажгли все лампы и до самой встречи с сельчанами в Кооперативном доме предавались ласкам и с упоением исповедовались друг перед другом. Почему они так долго были в разлуке? Дни пролетают в работе так быстро и так незаметно, что мы порой не успеваем опомниться. Порой мы не знаем своих грехов и достоинств, путаем невинность и мерзость; недовольство и вражду; тоску и отчаяние; подхалимство и преданность; нежность и слабость; великодушие и предательство. Она по ошибке думала, что он слаб, поскольку ни разу в жизни не добился успеха. А как знать, — может, его сила таится именно в готовности принять неудачу. Он — максималист, а к таким людям судьба всегда беспощадна. Но он плевал на то, выиграет ли он лично или проиграет.
Над домом шумела ноябрьская ночь, лампы бросали на стены трепещущие отблески, разнося их шепот по комнатам.
«У каждого дела своя мысль, у каждой мысли — свое дело».
Георгий Николов, февраль 1972 г.
Сливен
Сельчане, сидевшие в глубине зала, первыми увидели, как в дверях появились Милка, Керанов и Андон Кехайов. Свет лампы преграждал дорогу мраку и ветру. Сотни шапок, картузов, платков повернулись к дверям. Вошедшие медленно переступили через порог и уверенно зашагали по проходу, словно спаянные одной цепью, как вереница журавлей. Время от времени ветер тонко, как комар, позванивал в окнах. Этот ночной ветер, на юге называемый «мизерником» — то есть негодяем, поднимался около семи часов вечера и к рассвету, опорожнив свои меха, затихал в задумчивых ноябрьских туманах. Неясный людской говор заглушал завыванье «мизерника», народ не сводит глаз с женщины и двух мужчин. В глазах людей можно было прочесть чувство вины и раздражение. Может быть, их смущало присутствие Андона Кехайова?