Андон слез с вышки. В занявшемся весеннем утре вернулся в село и с тех пор начал жить в ожидании расплаты. Он ни на секунду не терял над собой контроля, не впадал в безоглядную ярость, не посылал поздней осенью людей за особой домашней колбасой, а ранней весной за свежей брынзой и зеленым луком, не запрещал Куцому Треплу и Сивому Йорги разъезжать по округе на шахтерском автобусе, не обижал ни Ивайло, ни старичка Оклова, ни Таралинго. Его люди делали, что хотели; Андон мог укоротить им узду, только выгнав из правления, но выгонять их было еще рано. Он их терпел: они были такими безликими, что все камни летели в его огород, по югу ползла молва, будто он лютует, он же, наоборот, старался облегчить людям жизнь: посылал на окраину села «газик», чтобы отвез Куцое Трепло на очередной матч, а Йорги — в Елхово, почтить память покойной супруги; на Николин день посылал Ивайло соленую паламиду; просил старух приглядывать за старичком Окловым — дед по ночам в глубоком сне задыхался, он мог и умереть, если его не разбудить. На другое утро, после того как Танасков и Костелов отобрали у глухонемого ружье и коня, жеребец под новым седлом и с привязанным к нему карабином заржал перед советом. «Приходи скорее, мой час!» — умолял Андон в надежде, что день спасения от него не уйдет.
После кадровых перемен в окружном комитете в начале года он начал опасаться, что Милка Куличева не станет безучастно ждать гибели сада, что она начнет настаивать, чтобы немедленно, нынешним же бабьим летом, приняли меры по его спасению. Он не обманулся в своих ожиданиях и был уверен, что спасение невозможно, как невозможно остановить дорожный каток, покатившийся под уклон, и потому целый год всячески мешал приезду Милки в Яницу. Он считал, что преждевременное вмешательство повредит Милке, ему самому и саду. «Сельчане еще не готовы, их вразумит только боль, гибель деревьев, встреча лицом к лицу с виновниками — Асаровым, Перо, Марчевым, Костеловым, Танасковым и инженером Бруксом», — думал он.
Вот почему он уже целый час изображал закоренелого карьериста и старался вынудить Милку вернуться в город.
«Притворяюсь я или в самом деле за какой-нибудь час стал карьеристом?» — спрашивал себя Андон Кехайов, глядя, как Милка в сумраке склоняется над столом. Во мраке поблескивала цепочка его карманных часов. Милка вытянула руки на скатерти и спрятала лицо в ладони. «Удалось, она уедет», — сказал себе Андон и подождал секунду-две, — не появится ли радость, — но не испытал ни бодрости, ни веселья. Он понял, что женщину охватила усталость, ему стало жаль ее, он подумал, что напрасно пристает к ней с отъездом. Он хотел уберечь ее, боялся, что она пострадает. «Ну и глупость, — сказал он себе, в минуту поняв, что для человека гибельно не поражение, а упущенная минута сопротивления. — Не буду ждать гибели на пороге. Этой же ночью. Одни не решался. С Милкой смогу. Могу попробовать. Думаю, что жертв будет достаточно». Он увидел, как Милка, тряхнув головой, встала, не отводя глаз от часовой цепочки.