Федор старика послушался. Не мог иначе. Ведь кое-что из детства он вспоминает постоянно. Как он, мальчишка, засыпает на продавленном диване. В комнате мягко светит лампа под зеленым абажуром и двое мужчин – его отец и химик, уже тогда отпустивший окладистую и начавшую седеть бороду, – сидят на стульях, курят и негромко разговаривают о теории струн, бранах, измерениях, свернутых в неразличимые микромиры, о планковских единицах и квантовой гравитации. На кухне гремит посуда, свистит чайник. А он слушает, как два кандидата наук, словно два масона, полушепотом делятся тайной, и совсем не понимает, как нелеп их разговор посреди заснеженной ночи, с ледяными торосами у пирсов за окном, с вонючими подворотнями, ублюдками и бомжами квартала 20/20.
Это воспоминание отдает болью, но оно же и помогает сохранить ясность рассудка, когда идешь на бой с латиносами, видишь их мокрые бекеши, кастеты и ножи, выбитые зубы и розовые сопли вышибленных мозгов на тротуаре, когда живешь под промозглым ветром, среди зимних костров и сугробов.
Федор встает, берет бушлат. А старик, не отрываясь от пулелейки, спрашивает:
– Когда снова придешь?
– Недели через две. Завтра уехать надо из квартала. Зайка припряг под одно дело.
– Документы-то обновил? Смотри, а то поймают.
– Давно уже, евреи справили.
* * *
И вот Федька Африканец стоит под козырьком парадной и поднимает ворот бушлата, готовясь через снегопад, по кручам сугробов шагать к своему пикапу, на который господь уж нахлобучил декабрьскую шапку. Из черной сажи и серых пятен на стене дома материализуется ворона, тут и я толкаю тяжелую дверь, выхожу из сырой парадной к Ольге за старыми полотенцами. Мы смотрим друг на друга. Мы смотрим друг на друга. Ошарашенно молчим. А потом одновременно – и он, и я – ступаем на нетронутый снег. В тот миг ворона срывается куда-то и с разбойным граем опрокидывает ком снега с карниза. Ком, разбившись о козырек над крыльцом, накрывает нас тучей из холодных атомов зимнего мироздания. Темные шальные пятна вместо глаз, сердечная мышца вздрагивает и обрушивается куда-то под подошвы. Его черный бушлат весь в снегу. Снег забился мне за шиворот и в ботинки. Федька вдруг шагает ко мне и начинает стряхивать с моих волос, с ворота мохеровой кофты и с юбки снежные хлопья – минута, ради которой все эти четырнадцать миллиардов лет и лепилась из молекул материя, все черви навозные и все снеговые глыбы. Он меня трясет, выуживает мою душу из-под снега, смахивая лишнее, похлопывает между лопаток, теребит мою юбку, дерзко лапает здоровенными ладонями мои ребра и бедра. Вдруг шлепает по заднице – коронный штрих, дело сделано. Улыбается: