День рождения (Кот) - страница 110

— Нет, я решила это еще раньше.

— Все ерунда. У кого есть своя точка зрения, у того есть и враги. Завистники найдутся всегда.

— Какая ж тут зависть!

— Ладно, не зависть. Но я не могу быть другим и вести себя иначе.

Даже на носилках я выгляжу строго и внушительно. Возможно, это вовсе и не я, а тело совершенно незнакомого человека, которое два тяжело дышащих санитара в грязных белых халатах неловко несут вниз по ступенькам. Цирбес фотографирует. «Улыбнитесь. Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка». — «Где тут у вас помойка?»

Санитары останавливаются на площадке и опускают носилки. «Нельзя, что ли, отдохнуть немного?» «Наш дом образцовый, у нас вообще нет помойки, только контейнеры». «Ну вас к черту с такой работой! Кто нам заплатит за то, что мы перлись на самый чердак?», «Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка. Только не вздумайте мне ее подстрелить».

— Жофи!

Жофи захлопывает крышку чемодана и надевает плащ.

— Прощай!

— Погоди. Возьми.

Я протягиваю ей букет.

— Не надо. Они мне будут только мешать. Мне нужно, чтобы одна рука была свободна.

— Ты в самом деле не хочешь их взять?

— Не хочу.

Жофи спускается вниз по лестнице.

— Жофи!

— Что?

— Может, ты еще передумаешь?

— Нет.

— Не уходи.

С лестницы доносится стук ее каблуков. Я с грохотом захлопываю дверь. «Зачем вы это сделали? Зачем вы ее застрелили? Зачем застрелили птичку-невеличку?» — причитает Цирбес. Сверкнул свет. На этот раз это настоящая молния, а не искусственная вспышка в серебристой трубочке. Я смотрю в окно. На улице быстро темнеет, на город надвигаются тяжелые черные тучи.

— Жофи, не ходи, гроза будет! — кричу я.

Но Жофи не слышит. В правой руке она несет чемодан и не оглядывается.

Подул ветер, и сразу стало прохладнее. На голову падают тяжелые дождевые капли. После такой жары летняя гроза — как искупление.

Перевод И. Ивановой.

Narodeniny

© Jozef Kot, 1978

Из зеркала на него глядело незнакомое лицо. Он не любил зеркал и избегал смотреться в них, потому что при этом его охватывало чувство быстротечности времени и неумолимой череды дней, настававших все чаще и все быстрее кончавшихся. Даже бреясь, он полагался больше на пальцы, нащупывавшие жесткую щетину, — будто в темноте коридора проводишь рукой по шершавой стенке, добираясь до выключателя. Да будет свет — и был свет. Теперь же был мрак, точнее, полумрак, сумрак; в феврале утра еще серые, окна заиндевели, и он привык собираться в потемках, не зажигая огня, уходить из дому потихоньку, будто тайком, без свидетелей.

— Ты надел белую рубашку?

Он вздрогнул. За его спиной в зеркале мелькнула оранжевая пижама жены. Он резко обернулся.