Однажды, еще в школе, он нашел в гимнастическом кабинете две пары пыльных боксерских перчаток. Они с Ондреем Черноком, с которым Томаш до самого выпуска сидел на одной парте, убирали в шкаф пустые камеры, заржавевшие гантели, теннисные мячи, скакалки и вдруг на верхней полке обнаружили эту редкостную вещь.
«Давай попробуем их», — предложил Томаш.
Они молча их тут же надели.
«Только по носу не бей, — сказал Ондрей. — Не хочу, чтобы кровь текла».
У Ондрея часто шла кровь носом. Считалось, что это из-за хронического насморка. И Томаш не раз во время уроков выбегал намочить платок, чтобы приложить ему к затылку.
«Ладно, — сказал он. — Я не буду тебя бить. А ты попробуй. Мне хочется знать, больно ли это».
Ондрей заколебался.
«В самом деле мне тебя ударить?»
«Даже по носу можешь, — отвечал Томаш. — Чертовски хочется знать, правда ли боксерам больно. Ну давай, не будь рохлей!»
Ондрей размахнулся. Томаш ощутил тупую боль удара. Будто мячом в него попали. Потом еще и еще, и под конец он воспринимал только соленый вкус крови на разбитых губах. Перед глазами у него прыгали темные полосы, и в эту минуту он вдруг почувствовал такую лютую злобу к Ондрею, что уже хотел броситься на него и ответить на удары, и был уверен, что не только нос ему разбил бы, а излупцевал бы так, что от того и мокрого места б не осталось. Но как раз в этот момент в кабинет вошел учитель гимнастики Коцка, мгновенно оценил ситуацию боя не на жизнь, а на смерть и бросился между ними, а увидев окровавленное лицо Томаша и боевую стойку Ондрея — согнутые локти и сжатые кулаки, — процедил сквозь зубы: «Вам это даром не пройдет, Чернок» — и повел Томаша в умывалку. Ондрею на полгода была снижена отметка по поведению, а Томаш со своей вспухшей губой, на которой запеклась кровь, на несколько дней обрел ореол мученика. Таким образом, первый раунд прошел для него успешно, и он впервые осознал, что не всегда победу решает сила удара. В те времена, когда он еще прибегал к самоиронии, он высказался так о своей первой и последней встрече с боксерскими перчатками: дуракам счастье.
— Ты почему не одеваешься? — услышал он голос Веры, с которой он и обручился потому, что она восхищалась его быстрым продвижением вперед, верила в его звезду и соглашалась скользить по его орбите, которая с каждым витком все больше приближалась к солнцу. Он был тогда ассистентом технологического института, она — начинающей учительницей, и казалось, что сильнее, чем взаимная склонность, их объединяет общность взглядов и жизненных целей.
До него вдруг дошло, что он стоит перед ней полуголый, словно любовник, который в дождливую ночь прокрался по карнизу в спальню возлюбленной и скинул одежду не потому, что она его холодит, а потому, что его снедает нетерпение и жажда любовных утех. Время дорого. Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль: броситься на нее, прижать к себе и овладеть ею, как тогда, в первый раз, в кабинке купальни, когда он тоже воспользовался моментом переодевания; но тут взгляд его упал на продолговатое зеркало, в котором появилось паучье тело, длинные тощие руки, поникшие узкие плечи и выпяченный округлый живот, поросший седой шерстью. Он содрогнулся. Нет, сказал он себе. Я был бы смешон. Возможно, она стала бы сопротивляться. Тогда мне пришлось бы ее изнасиловать. А к этому я еще никогда не прибегал. Да и не время: скоро надо выходить из дому.