Гловацкий всей своей душою и телом рванулся к яркому солнечному свету, что слепил глаза. Видимо, судорожное движение и привело полностью в сознание – теперь Николай Михайлович понял, что не спит уже, и с трудом смог открыть глаза.
– Озеро…
Голубая гладь была подсвечена встающим перед глазами солнцем – все пространство в добрых полтора десятка верст переливалось красками, да так ярко, что смотреть было больно. Остро захотелось пить, попробовал встать, но ноги не держали. Ничего не видя кругом, кроме манящей воды, Гловацкий пополз к ней, благо совсем рядом, буквально несколько метров. Странно, но вода не была холодной, впрочем, и теплой ее назвать затруднительно – само то, недаром такую водичку летней считают.
– Благодать…
Жажда прошла, сил прибавилось, сгинули усталость и боль. И только сейчас Николай Михайлович обнаружил, что сидит на песке в библейском костюме Адама до его грехопадения. Пристально посмотрел на отражение, что переливалось в чуть колеблющейся глади. Там на него свирепо скалилось изуродованное шрамами лицо, и вздох облегчения вырвался из груди:
– Не сон… Я генерал Гловацкий…
Он повернулся, и теплая волна радости заполонила душу. Соня спала – почти голышом, в нелепых белых трусиках, больше походящих на мужские «семейники», женщина свернулась калачиком, обхватив ладонями плечи. А вот гимнастерка и юбка раскиданы на песке, там, где он лежал. И тут к нему вернулся слух. Николай Михайлович услышал не только чириканье каких-то птичек, но взрывы, что гремели недалеко. Причем практически беспрерывно, создавая для зеленеющей вокруг природы несвойственный ей фон.
– Контузило меня прилично, это помню хорошо. Загибался конкретно, в глазах расплывалось, слух пропал, тело стало как студень… И боли уже не было, схлынула. Дела…
Гловацкий попытался встать на ноги, и ему это удалось, хотя один раз шлепнулся на песок. К удивлению, ощутил, что возвращается прежняя сила, руки не дрожали, колени перестали подгибаться, как лапки у кузнечика. Это его обрадовало, и он, пошатываясь, подошел к женщине. Достаточно было прикоснуться к теплому плечу, как Соня сразу же вскинулась, растрепанная, с исцарапанным лицом, но глаза тут же засверкали двумя сапфирами.
– Ты уже опамятовался, дорогой! Милый мой, хороший, единственный, родной… Я так испугалась за тебя!
Теплые руки крепко обняли его и бережно усадили на расстеленную на песке юбку. Сухие губы любимой целовали его везде, казалось, что Соня старается не пропустить ни один шрам, царапину или ранку, словно обезумев от радости. И при этом она говорила взахлеб, с надрывом: