— Где мои двадцать фунтов?
Несколько проведённых в снегу часов не прошли бесследно — в горле першило, а голос совсем пропал. Поэтому Кунцевич пил горячий чай, а допрашивал притонодержательницу Гаврилов. Сыскной надзиратель с бандершей не церемонился — начал лупить её по щекам с первых минут разговора. Мадам Могилевская, поначалу хорохоришаяся, грозившая сыщикам всеми земными карами и знакомствами с сильного мира сего, через несколько минут такого обращения приуныла, однако исповедаться по-прежнему не желала.
— Вы господин хороший от нас ушли в полном здравии. Выпимши были сильно, но на ногах стояли. Ох уж и уговаривали мои девочки вас остаться, ночь переночевать, а вы ни в какую. — Эстер Янкелевна, говорила без всякого еврейского акцента, как какая-нибудь молочница с Охты.
Коллежский секретарь поставил чашку на стол и прохрипел:
— И по-каковски я с ними разговаривал? По-английски?
Могилевская на долю секунды растерялась, но тут же взяла себя в руки:
— Ну почему же по-английски? По-русски.
— А вас не смутило, что я трезвым на одном языке говорю, а выпивши на другом?
— Меня, милостивый государь, да и девочек моих, уже давно ничего не смущает. Мы столько всего повидали, что нас смутить ничем невозможно-с.
— Ничем, говоришь? И даже Сахалином?
Бандерша только усмехнулась:
— Господь с вами, какой Сахалин?! За что?
— «Кто, зная и предвидя, что от предпринимаемого им какого-либо противозаконного действия другое лицо должно подвергнуться опасности несмотря на то, исполнит преднамеренное, и, хотя без прямого умысла учинить убийство, лишит кого-либо жизни, тот, подвергается за сие лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на время от восьми и до двенадцати лет». Это я тебе статью одна тысяча четыреста пятьдесят восьмую Уложения о наказаниях процитировал. Вы меня опоили, обобрали и на улице в безлюдном месте оставили. А на дворе не май месяц! До сих пор не понимаю, как я не околел. Хотя не исключено, что и околею — температура-то у меня 39 градусов! Да и нутро болит, мочи нет. Все кишки вы мне сожгли. Чем вы людей-то травите, не скажешь?
— Да ничем мы никого не травим! Вы повспоминайте получше, может вспомните, где вы после нас выпивали? Ушли то вы около двух, все заведения уже закрыты. Небось в шинок какой подпольный попали, а? А там каким только дерьмом не опоят!
— Ну не хочешь, не говори. Я мочу свою сведущим людям на анализ сдал, они и без тебя всё узнают. Да и девка твоя рыжая похлипче тебя оказалась, поёт, что курский соловей, снисхождения присяжных заслуживает. Потом, часы мои у тебя в комнате нашли. Совсем ты страх потеряла, такую улику дома держишь! — внезапно к Кунцевичу вернулся голос и последнюю фразу он прокричал на весь кабинет. — Короче. — голос опять пропал. — Сейчас я один потерпевший и только мне решать, ехать тебе на Сахалин или нет. Если ты мне всё рассказываешь, то я про ночь сегодняшнюю забываю. Коли молчишь — лично в Кронштадт еду и поднимаю все дела об обнаружении мёртвых тел и по жалобам иностранных подданных на твой притон. Ну?