— Вот маленько кудой стал, — печальным голосом начала по-русски Чоччу, — маленько не славный, тошно… Хвораль… одна…
— Одна… куда попало… плохо!.. — уныло подхватил Василий.
— Плохо… Совсем маленько плохо… Борони бог! — подтвердила Анна, следя за мужем. Но тот сидел с опущенными глазами.
Анна пытливо разглядывала Чоччу и сравнивала с собой.
Ну, конечно, Анна красивее. У Анны нос приплюснутый, лицо скуластое, румяное, губы маленькие, алые. А Чоччу… Ну, чего там про Чоччу толковать. Анна успокоилась и стала готовить обед.
Обедали молча. Но когда хозяйка вытащила из потакуя остаток спирту, все враз заговорили.
Ниру тоже тянулся к бутылке. Но, чуть глотнув, он несколько мгновений сидел с открытым ртом и с изумленно вытаращенными глазами, потом круто уткнулся в грудь матери, пободал головой и отчаянно завыл, высоко подняв больную обмотанную тряпкой руку. Анна, смеясь, схватила его в охапку и стала баюкать.
— Оеей!.. Ниру огненной воды хватил!.. Оеей. Ниру пьяный!..
А Василий вставил в его рот свою трубку и сказал:
— Чего гаркаешь? На, затянись!
Ниру пососал губами и, проглотив дым, закашлялся.
— Ничего… ладно… другой год идет. Учись!.. — смеялся Василий и вновь совал ему в рот трубку.
Чоччу сидела печальная, с повязанной головой.
Вечером Анна сказала:
— Надо одному остаться. Хочешь, оставайся? — взглянула она на мужа.
— Нет, я домой, — напряженно сдвинув брови, ответил Василий.
Он встал и вышел, ни на кого не взглянув.
Василий один прожил двое суток. На третий день зазвенели медные ботала оленей — женщины пришли.
— Вот… родня… — сказала Анна Василию. — Иди, ставь ей чум.
Чоччу выбрала невдалеке моховую поляну, чтоб был оленям корм.
Так стали жить трое, четвертый Ниру, опять в одном стойбище. Анна, как зверь по следу, выслеживала каждый шаг Василия. Тунгус это чувствовал и следил за собой, как лисица следит, заметая свой след хвостом.
Чоччу брала, что можно, и чувствовала себя по-разному. Когда, крадучись, сидят они с Василием темной ночью, молча сидят, думают — хорошо тогда Чоччу. Но это бывает редко, — так редко, лучше б и не было.
Однажды, когда земляника вызревать стала, зашел к ним мимоходом тунгус Пиля, лохматый, страшный, Ниру очень его испугался.
— Чего в село не идете? Торговый сверху на шитике прибежал.
— Торго-овый?! — протянули враз тунгусы.
Им надо идти с большим караваном к торговому. От пушнины у них лабаз ломится: два года не сдавали.
Но Ниру ночью захворал: то ли Пиля его ушиб худым глазом, то ли спелой земляники объелся, лежал весь горячий и стонал. Ну что ж, захворал так захворал, пройдет.