— Познакомьтесь, — сказала Маша, — Лева, Аня.
Лева кивнул и сказал:
— Очень приятно.
— Будешь чай? Или есть кофе растворимый?
— Чай. Я тебе плюшки принесла. Соседка напекла.
— Везет тебе.
— Ага. Только Степка почти все сразу стрескал. Вот только две и осталось. (На самом-то деле осталось четыре, но Анечка не удержалась и умяла под сосной две штуки.)
— Слушай, сегодня в Доме офицеров «Раба любви». Пойдем?
— Нет. Я уже видела.
— Да я тоже видела! В городе на прошлой неделе. Но все равно! Такой фильм сколько хочешь смотреть можно. Такая красота! Так все снято замечательно. Я, когда смотрела, прямо тебя вспоминала, думаю, вот, наверное, Ане понравится!
— Это почему же?
— Ну ты же это вот все любишь, ну этот период!
— Гражданскую войну?
— Ну нет, не войну, а вообще это время, ну начало века, декадентство всякое… — Машка видела, что чем-то не потрафила строгой подружке, и смутилась. — Ну, Ахматова, там…
— При чем тут Ахматова, не понимаю! — сказала Анечка, помешивая ложечкой в стакане. — Фильм мерзкий, лживый насквозь, типичный совдеповский агитпроп.
— Ну что ты, Ань, ну почему?
— А потому что убийц представляет невинными жертвами, а белогвардейцев — кровожадными зверями! — Аня злобно передразнила артистку Соловей: — «Господа, вы звери!» И все это в Крыму, где красные тысячи офицеров — тысячи! — замучили и расстреляли! Топили в море, резали. И не только офицеров — всех, женщин, стариков. Этот ваш Михалков хуже всяких Вознесенок. Там хоть можно спросить, как Бродский: чего больше — мужества или холуйства? А тут холуйство чистое и беспримесное. Весь в папу!
— Ну Ань! — только и сказала бедная Машка. Была она девушкой, конечно, свободомыслящей и вольнолюбивой, Сталина горячо ненавидела, над Брежневым хохотала, но комиссары в пыльных шлемах и комсомольские богини, трогательные Искремасы и адъютанты его превосходительства, да и Ленин в октябре и в 1918-м — это было все-таки святое, ну не святое в буквальном смысле, но родное и хорошее. Нельзя же все черной краской… — Ну ведь так красиво все…
— Ой, Машка, ну чего там красивого? Пошлость одна. Этот красавчик-подпольщик в белом. Как в анекдоте… И все, главное, так сделано, чтобы показать, какие молодцы большевики. А белые — или палачи из Контрразведки, или такие дурачки и недотепы.
Блюменбаум наконец преодолел смущение и сказал:
— Странный у вас какой-то критерий. Это ведь не документальное кино.
— А в художественном, значит, врать можно?
— Да это ведь вообще не о том. Фильм ведь про любовь!
— И что? «Любовь Яровая» тоже про любовь. И «Кубанские казаки».