Артель моя была отхожая. Мы называли себя “самарскими”, но только по привычке: наш старшой родом был из Самары, и товарищи его все оттуда же. Но прошли годы, одни мужики уходили, другие приходили, и сама артель тоже не сидела на месте; из Самары мы двинули сначала в Нижний, затем – в Петербург, там работа была всегда. Если голова на плечах есть – не пропадёшь.
Я не забывал каждый день молиться, говорил мало, приятелей не завёл, вина не пил, не дрался, женщин не трогал. Если работал не один, а с ватагой, на глазах у других, – никогда не снимал рубахи, и рубаху мочил водой, и повязывал на голову мокрую тряпку: чтоб не увидели, что из меня не исходит пот. Мужики в артели считали меня блаженным дурачком, Божьим человеком, едва не юродивым, но по-своему любили, на тяжкие работы не ставили, к повалу леса и ошкуриванию брёвен не подпускали, берегли мои силы, не зная, что сил у меня невпроворот; доверяли только сложную, тонкую работу.
С Читарем мы виделись редко, едва раз в год. Читарь жил наособь, всё своё время проводил в неустанных хождениях по миру, преодолевал за день по восемьдесят вёрст, за неделю легко добирался от Москвы до Твери или от Владимира до Рязани, всюду навещая наших деревянных собратьев, разыскивая новых, а тем, кто уже восстал, – помогая обвыкнуться. Помимо того, Читарь много времени проводил в отдалённых скитах и общинах староверов, переписывал их древние, полуистлевшие книги, а что не переписывал – то заучивал наизусть. Я полагал Читаря не просто отцом, но царём нашего спрятанного деревянного племени, кем-то вроде Моисея. Но однажды получил отповедь: оказалось, что над Читарем стоит ещё кто-то, настоящий вождь всех истуканов; имя его было тайной.
К своим девятнадцати годам я уже всё умел: и сруб сложить, и кровлю настелить, и наличники резные, и ворота на кованых петлях, и столы, и лавки, и кресла с изузоренными спинками, и что хочешь. И маковки храмовые научился выкладывать из осинового лемеха. Для забавы и чтоб руки занять – делал шкатулки, ларчики, поставцы, сундуки с секретами. А мог сделать даже и личину человеческую, топором и ножом, из мягкой сосны, в подлинный размер и подлинного облика.
Но дух мой весь тянулся к кораблям, на верфи, туда, где стук топоров никогда не смолкал, где над котлами смолокуров стоял сладкий чад.
Однажды Читарь пришёл в Петербург, разыскал меня. Я вкупе с товарищами обретался на постое в деревне Вязы, в доме женщины по имени Феврония, нестарой бобылихи, приятной внешности, но молчаливой, сильно хромающей на левую ногу. Про неё ходили разные слухи: якобы она ведьма, ночами не спит, ничего не ест и не пьёт, и в её доме нет никакой посуды – ни чугунков, ни кружек.