Дверь снова распахнулась — фуксия.
— Тебе нравится? — спросила я Эви.
Она вздернула бровь. Вздергивать брови — мы тренировали с ней это бесчисленными днями.
— Нет. Мне тоже не нравится.
В нарядных платьях мы спускались по лестнице. Мокрые волосы Эви, идущей впереди, хлопали между лопаток. Из гостиной лился приглушенный мягкий свет — весь остальной дом погрузился во тьму. Мы пришли самыми последними. Мебель в комнате переставили так, что получилось подобие церковного придела: диваны стояли друг напротив друга, и над всем этим возвышался Отец. Он соорудил себе странную кафедру: кассетный магнитофон и Библия; двойной листок, исписанный от руки, и кустик вереска. Гэбриел и Далила уже сидели на диване, и между ними — Ной. Глядя на них, я поняла: наш конец близок. Кости, выпирающие из-под одежды, глаза — огромные и дикие. У Гэбриела что-то с лицом, оно деформировано, как будто сдвинулись кости. «Где же Дэниел?», — подумала я, и эти слова сложились у меня в голове в припев: где — же — Дэ — ни — ел.
— Добрый вечер всей нашей скромной компании, — прогремел Отец.
Он взял листок и закрыл глаза. Я попыталась проникнуть под его веки. Он обращался к «Лайфхаусу», к разгоряченной толпе, окружающей его плотным кольцом, к детям, которых взрослые держали высоко на руках. Кому не хватило места внутри, выливались на центральную улицу, препятствуя движению транспорта.
Отец открыл глаза и сказал:
— Мы так невероятно одиноки. Но это неизбежно. Если люди не избегают тебя, значит, ты не живешь, как велит Господь. Если тебя не допрашивают, не изолируют или не преследуют, значит, ты не живешь, как велит Господь. Это наш крест. Но знаете, мне никогда не приходилось нести его одному.
Он нажал на кнопку воспроизведения. Раздалось шуршание крутящейся кассеты, и прекрасная, грустная песня заполнила комнату. Она не была религиозной, просто старая песня о любви, осколок того мира, который существовал вне нашего дома и до сих пор вращался. Я не слышала музыки так бесконечно давно, что поддалась ей, дала себя убаюкать. Отец смотрел на дверь. Я взглянула на него и увидела: он плачет.
Из коридора к нам медленно шла Мать, одетая в свадебное платье, которое я видела на пожелтевших жизнерадостных фотографиях. Платье с тех пор тоже пожелтело, и ее тело теперь вываливалось из него. Когда она проходила мимо, шифоновый подол щекотнул мне ногу; до этого мгновенья я сомневалась, реальна ли она. Мать не смотрела ни на кого из нас. Она не отрывала глаз от алтаря, она возвращалась к Отцу.
Стоя сверху, Отец взял ее руки в свои.