Мы — дети сорок первого года (Магдеев) - страница 10
Плавно продвигавшаяся перекличка споткнулась, однако, дойдя до несчастного Аркяши. Он все еще не оправился от повторного удара и, когда Исмагиль-абзый назвал его фамилию, не сумел подать каких-либо заметных признаков жизни. Тогда неугомонный Альтафи, убоявшись паузы, крикнул с места, стараясь придать голосу все оттенки оригинала:
— Бедя дету. Я побер!
Мы захихикали. Альтафи же был уличен, поднят на ноги и награжден длинной нотацией.
— Нельзя смеяться над физическими недостатками другого, — говорил ему зоолог, постепенно запуская руку за пазуху. — Нельзя, пнимаешь? Этта что еще, а?! Нельзя мизантропом быть, этта очень плохо, нехорошо…
Но как бы строго его ни отчитали, лицо Альтафи после урока, на переменке уж, сияло какой-то вдохновенной радостью. Что за слово такое «мизантроп»? А черт его знает! Но вот приляпали же к Альтафи такое мудреное слово, значит неспроста, это тебе не шухры-мухры!
И «мизантроп» Альтафи с гордым видом расхаживал по коридору. В классе же, на самой последней парте, лежал несчастный одинокий натуралист Аркяша…
И ЗАРИФУЛЛИН РЕШИЛ ОСТАТЬСЯ
Недели две, наверно, минуло, но кажется, что гораздо больше.
Урок идет…
А утро сегодня туманное, воздух плотный, и сквозь него не видать стожков, которые стояли, помнится, на дальнем краю поля. Вообще-то их, надо думать, уже начали перевозить на тока — точно, как раз и время подошло. А бывало раньше, поглядишь на эти стога, деревенские, родные такие, и на душе легче становится. Будто ты дома. Хоть ты и не дома, конечно, а в педучилище. И урок идет. Эх! Теперь даже и стожки вот поисчезли — жалко…
— Ян Амос Коменский, — выговаривает преподаватель педагогики, нос у него турецкой сабелькой, падает криво сверху вниз, — Ян Амос Коменский в основу правильного воспитания ребенка ставит четыре условия. Вы об этом, разумеется, уже знаете. Кто расскажет о знаменитом труде Коменского «Великая дидактика»? Ну-ка смелее, кто желает?
Этот учитель тоже очкастый. Но только стекла у него синего цвета и ужасно толстые. Ледяшки как будто очень холодные, глядеть в них боязно, и мороз прямо по коже. Он, учитель, ведет пальцем по журналу, по списку — медленно и вниз. Вот букву «А», кажется, миновал. У Абдуллина рот шире варежки — радуется, как на празднике. Назад еще обернулся, там Баязитова сидит — попалась, мол, — но и она облегченно кажет Абдуллину язык, потом облизывает растресканные губы: учительский палец, к ее радости, опустился ниже буквы «Б». Гизатуллин бледнеет и сжимается: грозный перст застрял где-то близко к его фамилии.
— Тогда нам расскажет об этом… Так, так, так… расскажет об этом…