Альтафи закрыл блокнот из оберточной бумаги и отложил в сторону. Нет, что ни говори, а в педучилище, где он сам обучается, реализму много больше. Куда как больше. Там, к примеру, только в коридор войдешь, тут же плакат висит, очень убедительный. С плаката этого женщина в черной шали прямо в тебя тычет, указывает пальцем: «Что ты сделал для фронта?» Хорошие отметки на уроке, говорит учитель немецкого языка, — это и есть помощь фронту. Вот конкретная постановка вопроса, а то выдумают тоже: на лошадь шефский дневник заводить. Смешно!.. А в училище, в другом конце коридора, висит другой плакат, тоже очень убедительный. Его этот самый преподаватель немецкого сочинил по-татарски, а писал — конечно, Альтафи и писал: секретарь комсомольского бюро — Баязитова — поручила.
Сплачивай, товарищ, силы свои,
и ум, и старанье, и все способности
для того, чтоб приблизить смертный час
фашизма-кровопийцы!
Здорово сказано? Заходишь в училище, а там плакаты в коридоре висят — совершенно понятная атмосфера, соответствующая. Альтафи приверженец именно такого подхода к делу. Он — человек действия. Он — человек реального, живого мира.
Студент педучилища Халимов желает своим младшим братьям и сестренке вырасти такими же реалистами. «Осоавиахим» — несерьезно; красивая кличка, придуманная в классе, очень далека от колхозной конюшни.
Печка покрыта белыми квадратными изразцами. Она вся блестит, и только наверху мастер проложил темную дорожку из выпуклых матовых камешков, словно надел на белую печку неширокий каменный обруч. Заслонки на нишах — из желтой фигурной меди. В ослепительной печке, потрескивая, пылают белые пихтовые поленья. Окошки — по двум сторонам комнаты — заросли пышным ледяным узором. За окнами мечется буран, просит себе хоть какую-нибудь, но непременную жертву и, в злости, пытается развалить крышу — та, однако, не поддается. Только тяжело скрипит. Раньше, в царские времена еще, дом этот был дачей одного крупного помещика. Помещик жил в городе, но летние месяцы любил проводить здесь, в красивом деревянном доме, среди старого, заросшего, но тем и приятного сада. В саду особенно густо разрасталась сирень, пахучая, осыпающаяся в конце весны обильным цветочным дождем. Лет двадцать пять, наверно, прошло — всего-то! — как не стало в доме помещика. А в ту пору частенько, видно, сиживали они в столовой, помещик и его семья: дочки — белолицые, изнеженные; капризный, балованный сынишка; жена с томным, в нос, голосом; пивали чай, беседовали размеренно, и прислуга подносила им сладкий шербет