Итак, разместившись на скамейке, она поначалу просто сидела и глазела по сторонам, затем сползла на дорожку, усыпанную мелким гравием, и принялась локотком чертить на земле какие-то толстые и неуклюжие узоры. В дальнем углу территории приюта было тихо и сумрачно, под ветвями старой ивы царила густая тень, и лишь ветер своими лёгкими дуновениями волновал листву, отзывавшуюся тихим шелестом. Вокруг в непосредственной близости никого не было: в тот день воспитатели, выполнявшие роль и своеобразных охранителей Сучки от агрессии других детей, в очередной раз проявили небрежность и потеряли её из виду.
Внезапно широкая тень нависла над нею. Девочка подняла лицо и смотрела, как широкий невысокий человек с большим животом, отдуваясь, приближается к ней и всё более заслоняет собою солнце. Вдруг из-за его спины показалась тощая фигура какой-то из воспитательниц, которая с облегчением воскликнула:
— Ох, да вот же она, наконец! Как же это ты, Тоня, так убежала от меня? Да и я сама так забегалась, так забегалась! Ладно, побудьте пока с ней здесь, а я отойду.
И она опять убежала, чтобы «забегаться».
Толстяком был Замалея. Он поздоровался, присел на лавочку и заговорил не сразу, поначалу искоса наблюдая за ребёнком. Сучка смутно припомнила, что где-то один или два раза уже видела этого человека, однако ничего другого о нём не знала и не помнила, в том числе ни имени, ни фамилии. Наконец он заговорил, негромко и словно опасаясь чужого уха:
— Здравствуй. Ты помнишь меня?
Девочка помедлила, пожевала губами и нерешительно ответила:
— Видела тебя во дворе у мамки. И потом ещё тама, на суде на этом.
— Да, всё верно, — хмуро ответил Замалея. — Я был среди тех, кто помог тебя оттуда вытащить… из рук твоей мамаши.
По лицу мужчины пробежал тик, и из-под волос по виску вдруг заструилась толстая струя пота.
— А. — Она не знала, что ещё сказать, так как никого не благодарила за своё освобождение.
— Как тебе тут живётся? — спросил он задумчиво, словно бы думая о другом.
Она привычно стала отвечать так, как отвечала на вопросы Колыванова или журналистов, бравших иногда интервью у неё и смущавших её своими микрофонами и чёрными стёклами видеокамер. То есть отвечала о том, как хорошо и изобильно её кормят и чему обучают. Но в этот раз её рассказ был внезапно остановлен слушателем, который, кажется, и не вслушивался в то, что ему отвечают. Замалея, нервно теребивший пальцами свою одежду, вдруг огляделся по сторонам, часто и глубоко засопел и, наклонившись к девочке и приблизив к ней толстое и потное лицо, спросил жарким, пронзительным шёпотом, оборвавшим на полуслове рассказ ребёнка: