.
Молился дедушка наизусть. Сидел, согнувшись, по-стариковски опустив плечи, и вслух произносил святые слова. Когда ему передали «добрую весть» о том, что собираются закрыть синагогу, где у него было свое место у восточной стены[7], он, прикусив кончик бороды, с болью произнес:
— Они свернут себе шею, но евреи останутся евреями.
Дедушка любил чай, только что налитый из кипящего самовара. Вместо сахара он в стакан бросал кусочки твердых, подрумяненных в печи сушек. В тот несчастный день он пододвинул ко мне свой недопитый стакан и велел мешать ложечкой, тогда чай станет сладким. Дедушкины слова значили для меня очень много, и я принялся старательно мешать, но ничего не вышло. В конце концов я не выдержал, разревелся и закричал:
— Мешай, мешай, сам мешай!
Дома часто не было сахара. И, бывало, мама приговаривала с улыбкой и одновременно со вздохом:
— Мешай, мешай, чай станет сладким.
Жизнь прошла, а я снова возвращаюсь к годам своего детства. Они до сих пор не отдалились от меня, не ушли в забвение. Я, блуждая мысленным взором, во всех подробностях вижу арендованный нами домик под соломенной крышей[8], которая уже давно почернела от времени и дождей. Вижу маленькое подрагивающее пламя керосиновой лампы с трещинкой в стекле, тесную каморку с узким топчаном, на котором я устраивался на ночь; наш двухэтажный, уставленный посудой буфет. Что еще? Я запомнил визгливый скрип ржавых петель, когда открывали входную дверь, и свежий нежный аромат, который доносился из нашего маленького садика.
И то, каким был я сам. До жениха мне еще далеко, но от купания в реке один раз в день, зато с раннего утра до заката солнца[9], меня уже отучили. Это называлось: за меня взялись, чтобы я хоть со временем «стал человеком».
Однако «стать человеком» в местечке я все равно не мог, потому что с детства на мне было клеймо, да еще какое! Мои родители не могли стать членами профсоюза, и поэтому им было отказано во многих льготах, их лишили права участвовать в выборах и быть избранными[10]. Сегодня это может вызвать ироническую улыбку, а кто-нибудь скажет, что дело «не стоит петрушки» или, говоря по-русски, «выеденного яйца». Однако тогда с такими позорными ограничениями было не очень-то просто получить чуть лучшую работу, а еще труднее поступить в высшее учебное заведение[11]. Уже не говоря о том, чтобы занять какую-нибудь ответственную должность.
Думаю, что не ошибусь, если скажу: в нашем местечке большинство евреев считались деклассированным элементом, и никто не возражал, не дознавался — почему? За какие такие грехи? Скорей наоборот, очень многих заставили и приучили бить себя в грудь и каяться.