— «На могиле предателя».
Последовали стихи, проклинающие изменника родины, причем каждая строфа заканчивалась рефреном: «О, прости, о, прости!» То кости предателя глухо взывают из могилы, моля о прощении. И эта «о, прости» наш маэстро подает с такой неподражаемой мимикой, что «галерка» всякий раз взрывается громовым хохотом. Хихикают даже барышни, конечно, прикрываясь веерами.
Когда смех и рукоплескания смолкли, Пашко подошел к Ере.
— А, с возвращением вас! — встретила его старуха оживленной улыбкой.
Подала ему руку и Катица, но такую вялую, холодную… Упал на Пашко ее взгляд, затуманенный болью. И устыдился Пашко, что так радовался ее несчастью. Почувствовал себя как бы запачканным низменными мыслями. Минуту назад радовался, что путь для него свободен, и вот уже злится, зачем тот, кто пренебрег Катицей, сидит, беспечно беседуя, рядом с другой…
Ера оставила ему не много времени для подобных переживаний, засыпала целым градом вопросов:
— Где ж ты теперь, сынок? Совсем барином стал…
Пашко рассказал, какая у него работа, сколько получает, каковы перспективы. Ера слушает внимательно, а сама соображает: «А ну как Урса опять без всякой пользы свои фокусы выделывала? Ишь, все с той разговаривает, ни разу не обернулся… А тут — справный молодец, дельный, и как знать, что его еще ждет… Везет ему, видать, выше головы…»
Чем дольше прикидывает Ера, тем складнее у нее получается. «Обе девки в городе — гм, этак, гляди, некому будет и глаза-то тебе закрыть. Да ведь у Дубчича еще хуже было бы! Я б там девку свою и повидать не могла. Не допустили бы до нее бедную мать. Знаем мы эту челядь, у всех нос кверху, мол, я такой да я сякой… А тут, пожалуй, и приют у них найду. Барица-то, как протянет ноги старик, мигом свои порядки заведет. Знамо дело! Тут тебе, мать, ничего не светит. — И досадует Ера, зачем с Урсой связалась. — Еще душу погублю ни за что… Надо будет к исповеди сходить, на этой же неделе…»
— Пойдем, что ли, — вдруг предложила она. — Чего слушать всякие глупости, когда и речи-то его не понимаешь. Он, видать, с Крайны или еще откуда, одно слово — бродяга.
Теперь уже Ера считает, что им негоже тут сидеть. «Бедный народ мозоли себе набивает, трудится на них, а они развлекаются… У одного лавка: взвешивает не взвешивает, а лишнего никогда не отвесит! Носишь ему свою часть урожая, так он глубокой меркой мерит, одно запишет, другое так примет… Ну, а уж в лавке-то небось нет-нет да и припишет по малости… Обдирают тебя и с той и с другой стороны, беда, коли от них зависишь. А народ на них знай спину гни, бьется в голоде и жажде… Они же — мигом унюхают, что есть у нас красивого да пригожего, оближут, всю красоту-то и выпьют, как этот вон хотел… Только дудки! Я еще, слава богу, жива!» Закончила Ера свои тайные думы вздохом: «Ах, боже, смилуйся над нами!»