Одна из басмаческих банд ушла-таки тогда от погони и спряталась в труднодоступном горном селеньице верстах в двадцати от аула — как уж его? — Пастакон. Надо было разведать подступы к селенью, глаза Рогачева медленно пошли по лицам спе́шившегося эскадрона и остановились на Кольке Дудинцеве. Уж если Сергей Железин был тогда молодой, то Дудинцев Колька совсем еще был пацан, телом хрупковатый к тому же, бойцы любили его и берегли как могли, что очень не нравилось Рогачеву (его, как он и сам знал, не любили). Поняв решение командира, Железин выступил вперед, но попроситься вместо друга не успел — Рогачев как выстрелил: «Ты пойдешь». Вмешиваться было без пользы, ушел Колька в вечерние горные сумерки, и нашли его наутро, когда, не дождавшись разведчика, атаковали пустое селенье. Оставили басмачи Кольку прямо на дороге у крайней хижинки: глаза выколоты, и отрезана мужская потребность. Застрелился Колька через день, придя в себя и вышарив наган у спящего дяди Саши Михайлова, который был самым пожилым в эскадроне и числился поэтому лекарем…
И как ни пытался Сергей Иванович с тех пор втолковать самому себе, что так уж, мол, устроена жизнь — кто-то должен командовать другими, — а не принимала душа этот порядок, и все тут. Особенно когда слишком легко распоряжались некоторые чужою судьбою.
Вот эту-то слабинку в нем и не понимали синявинские командиры, словно не может он иметь никаких слабинок. Ну, непониманье Макара Кузьмича и Петра Петровича не больно трогало. Макаров — нескрытый хитрован, к нему никогда и не тянуло Железина. Петр Петрович же — человек приезжий, всего пятый годок учительствует в Синявине, и ум у него книжный, ненашенский. Только непониманье председателя колхоза часто задевало всерьез, потому как сызмальства тянуло Сережку Железина к сильному и доброму Захару Сидоркину, а после одного августовского вечера и совсем захотелось иметь с ним настоящую дружбу. Урожай в тот год выдался на редкость, и убрались в быстрые сроки, и все колхозники довольны были трудоднями. И нисколько не удивился Сергей Иванович тому, что председатель, вернувшись из самих Чебоксар, навеселе зашел к нему с бутылкой заводской пшеничной. Посидели, выпили, поговорили. Потом вышли на крыльцо, сели, опять говорили. Вот тогда-то и открылся Захар душой нараспашку.
— Э-эх, Сергей, чудеса-небеса! Смотрю я эдак по сторонам, когда выезжать приходится подале, и думаю: и повезло же нам жить в таком краю! Ведь что на юг, ближе к мордве, что на запад, к Горькому, что на север, к чувашам — везде похуже, чем у нас. Поля — сплошь в оврагах, дома — не дома, а домишки, малы да кудлаты, сплошь под соломой. И люди одеты в одно самотканое, сплошь в лаптях ходят. А у нас — смотри: при костюмах многие, в городских платьях, дворы один к одному, сплошь под тесом. И поля у нас очень даже приличные, луга вон прямо буйствуют, красотища у нас вокруг — глядеть не наглядеться… Да разве можно сравнить! И сладко ж, Сергей, думать: жизнь-то, как ни крути, все к лучшему идет, похорошеет она и у степных, а мы уж постараемся не отстать, и как же мы тогда заживем лет эдак через десяток, а? Во заживем, Сергей, во! Народ у нас хороший, с ним можно делать жизнь, Сергей! — Председатель так размахался, так раскрылатился, что едва не заехал Железину по носу. Засмеялся, когда тот отшатнулся, и крепко приобнял за плечи.