Так жила-поживала Варюха-веселуха, теперь уже лес-ничиха Морозова. Не жила, а словно пела одну бесконечно счастливую песню, и думушки не было в ней, что любой песне есть край, что жизнь ни у кого не бывает сплошною песней.
Скоро наплыли серые тучи, засеял мелкий, в бисеринку, дождик. Все большое семейство лесничего еще третьего дня уехало к себе в лесничество, за ними укатили на свой кордон и Воиновы Ваня с Оней, собрались домой и леспромхозовские мужики, наказав пригласить на свадьбу и новоселье, остались лишь дядя Фролан с Анюк да Михал Пожарник — у них еще были доделки на пару дней. Алеша с Фроланом вставляли в окна внутренние рамы, Варя с Пожарником белили печь. Солнце, пошедшее на закат, выпуталось из вязи дубовых крон и с поля щедро заполнило избу нежарким розовым светом. И свежие стены и потолок, и даже натоптанный местами пол запылали нестерпимым румянцем. Но красоту эту заметила, пожалуй, одна Варя, все ушли в работу, только и перебрасывались редкими «подай то, подай это, придержи». Помочный пыл прошел уже давно, и непонятного в том не было нисколько: летний день год кормит, и всех ждали свои дела.
И вот в этот занятый час появился на Морозовском кордоне нежданный гостек — один из двойняков Нюрки Тиморашкиной, то ли Толька Балбес, то ли Шурка Баламут, не каждый их разбирал в Синявине. Вошел, оглядел всех плутоватыми своими блестяшками, да не нашел, видимо, кого надо, вообще спросил от порога:
— А где дядя Сергей?
— В Речном он… Ты же знаешь, он молоко возит. Вот-вот должен приехать, обещался сразу сюда… — Варя никак не могла научиться держать себя настоящей хозяйкой, даже перед пацаном чужим заикалась и краснела. — Ты проходи… присядь вот сюда, — освободила одну из двух табуреток, привезенных из родительского дома — единственную пока мебель в избе.
— Не-е, некогда мне. Меня там Толян ждет в лесу. — Шурка (это был, конечно, он, если Толька ждал в лесу) повернул обратно к двери, но что-то надумал и привстал. — А вы скажите дяде Сергею: подсмотрели мы за Бардиным, как он просил. Они счас там, в Пади, лес рубят. Васягины с ими и Степка Макаров.
— Постой-постой, какой лес? Как — рубят?
Алексей спрыгнул с подоконника, подошел к Шурке.
— Рубят и рубят, — растерялся тот, не представляя, как тут объяснить. — Валят и распиливают.
— А-а, так то Бардин! — вспомнил Алексей вдруг на полшаге. Но тут же встряхнулся и шагнул к свежеструганой скамье, на которой навалена была одежда. — Отца сколько мучил, паразит, теперь за меня взялся… Нет! Надо отрезать раз и напрочь.
И через минуту, облачившись в синюю куртку и фуражку с кокардой из скрещенных дубовых листьев, шагнул Алексей за порог, не забыв лихо подмигнуть Варе. Та и не успела понять ничего, смолчало и сердце-вещун, обычно чуткое к близкой беде. Да и мужики, Фролан с Михалом Пожарником, даже глаз своих не сняли один с косяка оконного, другой с опечья, которое чуточку неровным выступом вышло и очень злило печеклада. Все приняли, что так оно и должно быть: кто-то рубит лес — лесник сейчас пойдет и оштрафует его. Поняла Варя опасность через полчаса, когда подъехал отец и занес в дом две банки белил для окон, которые давно обещал ему достать речновский знакомый. Когда Варя пересказала приход Шурки и Алешин уход, Сергей Иванович спружинился весь, суетнулся туда-сюда и кончил тем, что схватил висящее у двери ружье с патронташем, подарок Федора Савельича, да скакнул в дверь, что-то несвязно выговаривая. «Э-эх, мальцы вы, мальцы… где вам…» — только и уловила Варя, но теперь уже нечего было гадать и некогда — выбежала вслед за отцом и на ходу запрыгнула на подводу, которую тот успел развернуть.