А я почему-то расхохотался на всю улицу. И по-моему, довольно истерически, во всяком случае Тераи смотрел с подозрением.
Но это была не истерика. Я просто почувствовал вдруг, как что-то, похожее не ракопаука, внутри разжало клешни и наконец отпустило меня.
Это два разных случая. Но в хранилище своей памяти я каталогизировал их как один. Конечно, тут крылась ошибка. Ничего их не объединяло кроме дождя. Дождь лил стеной, а еще пахло животным. Вот и все.
Первый.
Дождь молотит по жестяной крыше. Передо мной на лежанке клубок тряпок. Среди тряпок — моя куртка, и ей пришла погибель, потому что такого обращения не выдерживают и более прочные вещи. Ну и что. Ну и не жалко мне эту куртку. Зато теплая.
Мимикридная ткань из последних сил пытается подладиться под окрас среды, и в результате кажется, что лоскутков намного больше. Свет рассеянный, и я бы предпочел, чтобы его не было вовсе. В темноте мне проще.
Клубок возится и скулит. Существо внутри клубка никак не найдет положение, в котором ему будет не больно — и оно сможет уснуть. Я уже сделал ему укол, но легче не стало. Остается только ждать.
С пару часов назад меня накрыло чувством омерзительной беспомощности — как накрывают платком клетку с птицей. Я понял, что наша ксеномедицина в данном случае бессильна: никто не знает, чем болен мой подопечный. Как скоро он поправится. Я чуть ли не единственный специалист по голованам — вообще, в принципе. И если ничего не понимаю, то не поймет никто.
А я не понимаю. Я один в темноте. И мне кажется, что я всю жизнь был один в темноте, просто не подозревал об этом.
Клубок затихает. Но молодой голован внутри клубка не ушел в целительное забытье, он просто вымотался и не может больше вертеться. Ему больно и страшно. Я эту боль чувствую всей кожей. Мне хочется завыть от беспомощности. Сунуть голову под подушку и ничего не знать о том, как ему плохо.
Но это трусливо, стыдно. Поэтому я спрашиваю: «Тебе принести воды, Щекн? Воды или молока?»
— Нет, — отвечает он. Думает с полминуты. И хрипло просит: — Молока.
Наливаю ему молоко, подогреваю в эмалированном ковше на спиртовке. Не верю термометру и пробую теплоту дедовским способом — капнув на кожу между указательным и большим пальцами. Теплота удовлетворительная.
— Сможешь лакать?
Он не может.
Достаю его из клубка тряпок, кладу его голову на колени, остальное туловище укрываю курткой. Пою с ложечки. Щекн давится, пачкает в молоке усы. Глотает — и плачет. Это непроизвольное, у голованов слезы сигнализируют о болезни. Но я все равно начинаю плакать с ним. Это тоже, наверное, непроизвольно. Щекн засыпает у меня на коленях, моего тепла ему оказывается достаточно для комфорта.