После завтрака девочки уселись на поляне плести венки из ландышей, а мы, перевалив через холм, завели нескончаемую игру в казаки-разбойники, изобретенную еще в незапамятные времена.
Я заметил, как трое ребят, самых крепких физически и самых отпетых, подозрительно перешептываются, бросая в мою сторону косые взгляды.
Витька Клименко — кумир наших девчонок, драчун и похабник. Не проходило дня, чтобы он не являлся в класс с рассеченной губой или подбитым глазом. Шурик Попович — маленькая ехидная зануда с птичьим носиком, способная на всякие гадости. И Жорка Могилевский — полная противоположность своей фамилии — дурашливый толстяк, зубрила и скупердяй, у которого зимой снега не выпросишь. Учился он хорошо, потому что был жаден и ничего не хотел уступать другим. Меня люто ненавидел: то, что я схватывал на лету, он долбил по нескольку часов кряду, даже на уроках беззвучно шевеля губами.
Когда начались «казаки-разбойники», троица испарилась. Никто ее исчезновения не заметил.
Вскоре беготня мне наскучила. Я присел на поваленную березу и огляделся. Никого. Голосов не слышно. Гоняясь за ребятами, как того требовали правила игры, я не обратил внимания, что погоня увлекла меня далеко в сторону от холма.
Боясь опоздать на паром, я пошел через рощу и промочил ноги в стоялой, затянутой зеленой ряской воде, скопившейся в ложбине между деревьями. Выбравшись на тропу, увидел двоих — Витьку и Жорку. С угрожающим видом они стояли на моем пути, сжимая в руках длинные прутья, нарезанные в прибрежном тальнике. Я повернулся. Сзади с такой же лозой и садистской ухмылочкой на тонких губах стоял Попович.
— Чего вы?
— А ничего, — сказал Витька, медленно приближаясь ко мне. — За твои точки меня мать вот таким прутиком… Никогда не пробовал?..
— У него маханя дюже интеллигентная, — сказал Шурка за моей спиной. — Она его ни в жизнь по голой ж . . . не бьет.
Они окружили меня с трех сторон и злорадно усмехались, небрежно размахивая прутьями, посвистывающими у самых моих ног, которые начали застывать от налившейся в башмаки холодной воды.
— Что вам надо?
— Шоколада, — осклабился Шурка. — Понял? — и конец его хлыста промелькнул у самого моего уха.
— Ну, то-то ж, — упавшим голосом сказал я, чувствуя, как противный липкий озноб забирается ко мне за воротник короткого драпового пальтеца, из которого я вырос еще в прошлом году, и ползет вниз, между лопаток.
Я боялся их сейчас до дрожи в коленках. Я никогда в жизни ни с кем не дрался и не имел ни малейшего представления, как это делается.
— Ах, «то-то ж»? — захохотал Попович. — Так вот тебе «то-то ж»! — И свистящая лозина коснулась моей ноги в том месте, где кончался чулок (я по-прежнему ходил в коротких штанишках).