— У меня действительно нет сигарет. Извините, я спешу.
— Постой. Поспеешь к богу в рай. Не пожалей тридцать копеек? — глазки его стали просящими. — Ну, чего те стоит? Наша какая выходит колея? Как ни бейся, а к вечеру напейся. Рази ж против нее попрешь?
Алексей полез в карман, чтобы отвязаться. В руке захрустела бумажка — три рубля. Мать утром дала на покупки, а он забыл и не пошел в магазин.
— У меня мелочи нет… видите?
Старик засуетился, стал хватать Алексея цепкими руками за локоть.
— Так угости, парень. Сто граммов шмурдяку — всего делов-то на три монетки. Тут рядом, а? — он махнул в сторону театра: немного правей от него в слепом свете лампы, висевшей у бокового входа в парк, громоздились бесформенные постройки.
— Да пустите же меня! — дернулся Алексей.
— Пустю, пустю, однако не жлобь. Погоди, куда ж ты… Чтоб те год заикаться…
Алексей вышел на Республиканскую, к банку, и в нерешительности остановился. Куда теперь?
Мимо спешили люди, вышедшие из автобуса. Он позавидовал им: идут себе — веселые, занятые разговорами или деловитые, сосредоточенные, у всех какая-то цель. А он слоняется как неприкаянный.
Проводив взглядом проехавший мотороллер, Алексей вздрогнул. На заднем сиденье — Оля Макунина. Машина Сченсновича. И за рулем — он сам, широкоплечий, в дубленке и мотоциклетных очках.
…Трудно объяснить, почему Алексей все-таки пошел за не отстававшим от него пьяным стариком в забегаловку и по доброй воле выпил целый граненый стакан вонючего пойла, которое называлось «Портвейн № 13».
Но так случилось. Отказали сразу все клапаны, поставленные природой для того, чтобы человек не совершал безрассудных поступков. Или то была защитная реакция неокрепшей психики, которая нуждалась в разрядке?..
Под навесом, сваренным из водопроводных труб и закрытым сверху шифером, а сбоку расслоившимися от дождей некрашеными листами фанеры, в этаком микроклимате, где было чуть потеплее, чем снаружи, пропитанном запахами спиртного, лежалого хлеба и табака, приютился особый ущербный мирок, подчиняющийся своим законам и меркам.
Благополучие и неустроенность, радость и беда, настроение, способность действовать и соображать, даже пространство и время — решительно все соизмерялось здесь с количеством опрокинутых за день рюмок, стаканов, бутылок и пивных кружек.
Были свои завсегдатаи, являвшиеся рано утром, задолго до начала трудового дня, посиневшие, с мутным взглядом и трясущимися руками, похожие один на другого, как доски разных пород, изъеденные белью и жуком-древоточцем.
Пока неторопливый, невозмутимый буфетчик открывал заведение и натягивал на себя несвежий халат, общество разбивалось на группки (все больше — по трое), смаковало вчерашние воспоминания. А потом, когда каждый получал наконец положенную ему порцию, исполнялся наигранный ритуал, где любая мелочь, начиная с реплик и кончая ужимками — покрякиванием, потягиванием носами — подчинялась раз и навсегда выработанной режиссуре.