Взлетели они вечером и, развернувшись, пошли на восток, навстречу густой темноте, и вскоре вошли в нее: синевшие до этого массивы лесов потемнели, ярче проступили огни городов, загорелись первые звезды. Ночь была безлунная, небо — иссиня-черным, и звезды увиделись Мазину большими и чистыми. И неожиданно, пожалуй что впервые, пришло в голову, что под такими звездами и жизнь должна быть до удивления прекрасной; он только вздохнул, вспомнил задержку рейса, бесконечные хождения от самолета к диспетчерам и обратно, бестолковые разговоры в «перевозках», где уже никто толком ничего не знал, и самого начальника этой службы, говорившего охрипшим, будто простуженным голосом. Думать об этом не хотелось, и Мазин, стараясь отвлечься от подобных мыслей, пилотировал вручную. Он набирал высоту, тщательно выдерживал курс и вертикальную скорость, смотрел то на приборы, то в темноту и чувствовал, что на душе становится как-то пусто, не радовало даже то, что они все же вылетели.
Второй пилот помогал ему на взлете, а теперь, откинувшись в кресле, просто сидел и безразлично смотрел по курсу. Он накричался за эти десять часов в «перевозках», находился и набегался по аэродрому, выискивая то пассажиров, увезенных на другой самолет, то пропавший багаж, и устал так, как не устанешь ни в каком полете. Конечно, он мог бы сидеть в пилотской и ждать, когда приведут пассажиров, подадут ему ведомость для подписи, но тогда бы они вовсе не вылетели… Мазин взглянул на второго и решил, что тому надо непременно вздремнуть: до Красноярска пять часов лету и две посадки, и неизвестно, сколько может потребоваться сил. И снова стал думать о том, что люди во все времена мечтали о лучшей жизни. «И домечтались, — чуть не сказал он вслух, вспомнив задержку. — Не аэропорт, а какой-то цыганский табор». Отмахнулся от этих мыслей, но они не отставали, и подумалось, что, быть может, беда в том, что каждый думает о себе, а не о другом, что в жизни человеческой всегда было рядом и хорошее и плохое, так было и, наверное, так будет. Мазин понял, что ему в этом не разобраться, снова вздохнул, почувствовав какую-то смутную обиду за людей.
В пилотской было тише обычного, потому что все молчали; изредка в динамиках и наушниках слышался голос диспетчера, вызывавшего какой-то самолет, затем наступала пауза и казалось, что летят они одни в этой черноте. Штурман, словно бы почувствовав беспокойство от молчания, оглянулся на бортмеханика, ожидая, что тот заговорит, но бортмеханик молчал. Штурман передернул плечами, взглянул на часы и доложил диспетчеру о пролете контрольной точки, хотя до нее было еще километров двадцать.