— Подтверждаю, — откликнулся диспетчер. — Через полминуты пройдете! Занимайте свой эшелон!
И штурман в нарушение всех инструкций ответил ему одним словом: «Хорошо». Да и то как-то вяло.
В августе, поскольку людей не хватало, экипажу Мазина добавили три рейса сверх запланированных, и летать приходилось каждый день: Симферополь, Ленинград, Москва, Камчатка. Деваться было некуда, и они летали. Между рейсами оставалось так мало времени, что они едва успевали отоспаться. Бортмеханик, являвшийся на вылет за два часа и уходивший после всех, первым заговорил о том, что такая работа никому не нужна.
— Инфаркт раньше времени наживешь, и никакие деньги не помогут, — ворчал он, бывало, когда они взлетали и набирали высоту.
До этого, занятый подготовкой самолета, он был сосредоточен и молчалив, а в полете, убедившись, что все работает нормально, мог позволить себе расслабиться.
Обычно Мазин, заслышав ворчание, оглядывался на механика и говорил то, о чем тот знал не хуже него: в сентябре пассажиров станет меньше и не придется столько летать.
— Тебе-то, Володя, хорошо, — не соглашался механик. — Ты потому что один, а меня жена скоро из дому выгонит. Что это, говорит, за работа такая — дома не ночевать?!
Слова жены он произносил другим тоном и, видать, передразнивая ее, — язвительно.
— Каждый год санитарную норму продляют, нас не спрашивают, — равнодушно говорил второй пилот, тоже оглядываясь на механика. — Могла бы и привыкнуть…
— Как бы не так, — отвечал механик. — Я ей говорил, а она мне: «Не помню! Не знаю и знать не хочу!» Вот и толкуй с ней.
— Да, — многозначительно тянул второй. — Женщина, она, брат, существо не простое… Странное, что ли… Ну, словом, не нашего круга, как инспекция… А то и пострашнее…
И второй довольно смеялся.
Мазин улыбался, слушая этот разговор, и думал о том, что после отпуска, действительно, работалось до непривычности тяжело, но в отличие от механика он готов был летать день и ночь, лишь бы только не приходить домой, в пустую квартиру, где его никто не ждал. В квартире был форменный беспорядок, на стульях валялась одежда, в прихожей — рюкзак и рыболовные снасти, а пыли накопилось столько, что на столе можно было расписаться. Мазин столько раз обещал себе, что соберется и наведет порядок, как это бывало раньше, но ни к чему не прикасался. Возвращаясь после рейса, он побыстрее ложился в постель и от усталости засыпал как убитый. Иногда ему снилась тайга, в которой он провел весь отпуск, рыбалка и шумливая речка, и, проснувшись, он вспоминал, как еще месяц назад жил себе спокойно в избушке, жег костер, сидел на берегу или же ловил хариусов и не задумывался ни о своем одиночестве, к которому, казалось, даже привык, ни о Стеше, жившей далеко и, наверное, давно позабывшей его. Да и отчего это Стеша должна была помнить о нем?.. За четыре года, прошедших со времени их встречи, Мазин вспоминал Стешу довольно часто, неизменно тепло и с нежностью, но никогда не задумывался о ней так, как теперь. Он понимал, теперь что-то изменилось, хотя, если вглядеться, жил он точно так же, как раньше, работал, мало где бывал. После ухода жены он как-то легко смирился с холостяцкой жизнью, находя не без удовольствия, что забот стало поменьше и жить поспокойнее. Жену он тоже вспоминал, но редко, когда становилось совсем уж тоскливо, гнал мысли о ней, понимая, что тут уж ничего не склеить — жизни все равно не получилось.