Показал мне свою ночную тюрьму, пробитую и пулями, и осколками снарядов нашего миноносца; на счастье заключенного, траектория пуль шла довольно высоко и большинство пробоин оказались в верхней половине вагона.
На мой вопрос, как же чувствовалось во время этого заключения и обстрела, Кузьменко, очень флегматичный и много испытавший моряк, ответил, что почти все время он упрекал себя в том, что вышел к арестовавшим его в новой и очень хорошей шубке, которую с него не сняли, и этим подвергался двойной неприятности быть раненым или убитым и вместе с тем лишить свою жену наследования очень дорогой вещи.
При опросе взятых бунтовщиков выяснилось, что большинство присоединившихся к Гайде было обмануто сообщенными им сведениями о том, что правительство адмирала пало, а Розанов и местные власти бежали в Японию, и что на стороне Гайды все моряки, миноносцы, розановские егеря и броневики и даже часть команды калмыковского бронепоезда.
Были показания, что Солодовников в своей речи к восставшим призывал их стать под главенство великого военного вождя Троцкого, в возможности такого призыва я сначала сомневался, но пришедший в мой вагон Манакин подтвердил, что слышал из своей каюты (рядом с большой кают-компанией), что кто-то там ораторствовал на эту именно тему.
После обеда проехал к Розанову; там получены сведения, что третьего дня нами оставлен Омск, который подожжен красными со всех четырех сторон в отместку за то, что был белой столицей. По данным японской разведки, в Иркутске тоже было восстание эсеров, но также быстро подавлено; говорят, что все эти восстания были задуманы при проезде Гайды через Иркутск, где у него были тайные совещания с эсерами. Выходит, что я был прав, когда советовал адмиралу не пускать Гайду на восток, а отправить его – через Семиречье и Монголию – в Китай.
Познакомился с розановским серым кардиналом капитаном Крашенинниковым, начальником гражданской канцелярии, главной разведки и контрразведки и, как уверяли в Харбине, фактическим распорядителем в округе и крае. Розанов рекомендовал его мне как исключительно[1871] талантливого и верного человека, необычайно искусного организатора и исполнителя с одним только недостатком – ничем не сдерживаемой ненавистью к большевикам и связанной с этим склонностью к жестоким иногда расправам.
Первого свидания и довольно длинного разговора было вполне достаточно, чтобы сразу раскусить эту штучку; оказалось, кустарный вариант хабаровского провокатора и мерзавца ротмистра Фиошина[1872] с тем же нахальством, абсолютнейшим отсутствием каких-либо принципов, кроме собственного честолюбия и корыстолюбия, и даже с очень похожими на фиошинские приемами втирания очков, создания небывалых заговоров, измен и шпионств и пр. и пр.